Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Проба пера в порыве вдохновения, — издевательски запаясничала Бываева, и Пожар объявила, как запоздавший конферансье:
— Бываева Лора?
— А вдохновение, — продолжала Лорка, — необходимо питать. Наверное, потому у нее в ящиках полно яблочных огрызков, а шелуха от семечек встречается и между страницами тетрадок.
По классу пронесся требуемый ропот отвращения, хотя все они, Лорка первая, обожали строго запрещенные семечки, лузгая потихоньку даже на уроках. Кому-кому, но не Лорке! Я уставилась на нее, изничтожая взглядом бывшую подругу, спутницу вылазок в скверы и проходные дворы Петроградской, такую же неряху, как я. И вдруг мне пришло в голову: а что, если бы это мне поручили обследовать Лоркин стол, где, кроме всего вышеописанного, стояли и блюдца с подтухшим раствором и раскисшими промокашками, на которых гибли проращиваемые бобы и отростки?.. Ведь как миленькая пошла бы обследовать и теперь так же отчитывалась бы, издеваясь то ли над ней, то ли над собой, осуждала бы!..
— Нельзя же так, Ника, голубчик, — хлестнула меня меж тем мягким пухо-медовым кнутом Румяшка, — это ведь стыд и прямо позор.
Все-таки она оставалась для меня загадкой, манящей и пугающей. Бичевать таким дружелюбным тоном! Наверное, ее понуждала к ласковости подспудная уверенность, что она от природы чище, лучше, успешливее других, а не всем же это дано, так надо быть пощаднее.
— Кроме вещей самой Плешковой, — влезла снисходительно Пожар, — у них дома вообще-то неплохо, даже аккуратно. И встретили нас приветливо, все сами нам показали. Папа Плешковой, конечно, больной, очень нервный и не умеет разговаривать, а бабушка и мама вполне приличные люди. Но, я вам скажу, письменный стол Плешковой еще цветики-цветочки перед ее носильными вещами. — Это прозвучало как «насильными», и я перекорежилась, не зная, куда деваться… — Такая жуть! Ничего не сложено стопочками, воротнички к воротничкам, белье к белью, — все комом, перевернуто, перепутано. Воротнички — видно, она их стирает раз в сто лет в обед, когда у родных руки не доходят, — так воротнички у нее будут посерей, чем другая половая тряпка, ну а лифчики — вообще как после вошебойки, с перекрученными лямками, желтые.
— А штаны? — вдруг хамски брякнула Галка Повторёнок, привстав рядом со мной. — Штаны ее, говорю, вы смотрели?
Интересно, что на ее выходку мало обратили внимания — на таком особом счету состояла она у всех. Пожар с ненатуральным смущением замялась, и за нее ответила Лорка, распустив улыбищу шире некуда:
— Видишь ли, Галя. Мы смотрели все, что перед нами разворачивала ее мама. Развернула бы штаны — мы бы посмотрели и доложили их состояние.
— Характерно, — сказала Поджарочка, — что сама Плешкова была только в начале, а потом струсила и сбежала.
Вот, оказывается, как истолковала она мой демонстративный уход! Не сбеги я — объявила бы, что у меня никакого стыда нет. С ней — что в лоб, что по лбу.
— А ты, Дрот Таня, чего молчишь? — спросила Пожар. — Я все одна да одна язык пачкаю. Мне, например, просто стыдно за Плешкову. Тебе что, не стыдно за нее, Дрот?
— Стыдно, — кротко согласилась Таня, — и за себя тоже.
— Что еще за телячьи нежности, Дрот? С чего вдруг — за себя? С твоей разве кровати одеяло откидывали, чтобы простыню показать, не только что серую, а еще и розовую от мастики, потому что наша поэтесса босая по дому бегает, тапки надеть лень! О тебе, что ли, рассказывали, как ты избиваешь больного отца и старенькую бабушку? Про тебя подсчитывали, что ты почти месяц в баню не ходила?
Класс в ужасе, хором, простонал: «Месяц— в баню!»— и у меня вырвалось первое возражение:
— Вранье! Я была дней десять назад, с Иванкович, пусть скажет.
Из передних рядов ко мне уже оборачивались, оглядывая, некоторые даже откровенно, со свистом, принюхивались. Кинна, слегка отодвинувшись от меня, выпалила:
— Я не знаю Ника когда ты была — я была неделю назад с мамой, а с тобой это мы уже давно-о! И мы ведь в Петрозаводские бани ходим а вы, ты говорила, всегда в Разночинные! Ты что-то путаешь!
— Рраз, — бросила почему-то Галка Повторёнок.
— Да ты вспомни, Инка, тебе тогда мама как раз чемоданчик специальный для бани купила, а я сказала— буду у своих такой просить.
Кинна молчала.
…Когда-то в младших классах ежесубботнее хождение в Большие Разночинные бани было у нас семейным, раз-навсегдашним и не лишенным приятности обрядом. В него входили тщательные сборы одежки и моих еще довоенных резиновых игрушек, поход всей гурьбой по улицам с вениками, любование вечно бездействующим фонтаном на железобетонном крыльце бани (голова младенца надувала пухлые щеки, норовя брызнуть, но никогда не брызгая), выстаивание двух очередей — в гардероб и за билетами, клянченье «чего-нибудь купить» у банного киоска с галантереей, прощанье с отцом, шедшим в свое мужское отделение, взаимное натирание друг другу спин до скрипа, мытье на гранитных скамьях, как и школьные лестницы, похожих на зельц, но только красный, оборачивание простынёй после мытья и вручение непременного яблока, соединение с отцом в пивном зале бани под волосатоногими пальмами, где взрослые пили пиво с черными сухарями, а я лимонад «Крем-соду»…
Но в старших классах выходы в баню с ними со всеми сделались подневольщиной, как все домашнее. Едва у меня возникло то, что мать иронически звала «формами», не упуская случая оскорбленно уязвить и устыдить меня за них, я начала говорить дома, что хожу в баню с подругами, и, наверное, пропускала банный срок без семейных напоминаний. А с подругами я ходить стеснялась, ибо у всех у них уже имелись блестящие черные, специально банные, чемоданчики с внутренним зеркальцем и сборчатым кармашком для расчески. Чем я могла им соответствовать? Авоськой с кое-как обернутым газетой страшненьким бельишком? Постоянно отлынивая, оттягивая баню, я и впрямь могла «путать», как сказала Кинна…
Банные воспоминания, мелькнув, исчезли, когда Пожар повторила:
— Месяц не ходить в баню! — я вспомнила пророческие недавние слова Повторёнок: «Кто о чем, а вшивый о бане». — Месяц! Ведь с ней противно быть в одном помещении! Да встань, Плешкова, если о тебе говорят! Ты — как грязное пятно на нашем классе, так пусть его видят все! — захлебнулась она патетическим возмущением.
Я поднялась и в упор, как она, воззрилась на нее. Мы стояли друг против
