Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вдобавок у нее, как слышно, появился кавалер, который ей звонит и где-то с ней гуляет до поздней ночи. Плешкова Ника, с кем ты ходишь в ущерб учебе и домашним делам? Кому, скажи, ты такая понадобилась?
Естественно, я молчала. Значит, ей неизвестно Юркино имя?
— Придется спросить у Иванкович Инны. Они парочка, гусь да гагарочка, она-то знает.
Я втайне возблагодарила себя за скрытничанье с Кинной.
— Скажи, Иванкович, кто кавалер твоей закадычной подружки? Помалкиваешь? Уж нет ли у него дружка, неравно дышащего к тебе самой?
— Ну уж и закадычная скажешь тоже! Ну сидим иногда вместе и после школы бывает видимся но чтобы так сразу и парочка! Слушаешь ты Ира всякие сплетни а у нас в классе только и плетут и раздувают чего и не бывало а ты мне еще дружка какого-то присобачиваешь! Что мне за дело с кем она там звонится и ходит я не из таких! — на одном дыхании проговорила моя Кинна.
— Д-два, — снова непонятно и твердо сказала рядом Повторёнок.
Остальные безмолвствовали, заинтригованные еще и этими нюансами моего дела.
— Впрочем, неважно, кто он, — махнула рукой Пожар и пошутила, по обыкновению, не вызвав смеха и не подозревая, что говорит не слишком приличное: — Что в вымени тебе моем?.. Если Плешковой охота терять то последнее, что у нее, может быть, еще осталось, если она не желает, чтобы мы ее спасли и уберегли, пусть катится по наклонной. Да и была нужда в такие дни особенно-то в грязюке копошиться! Не могу только пройти молчанием, — совершенно по-взрослому выразилась Пожар, — вот какого факта. Плешкова, по-видимому, ко всему еще и темная, суеверная личность. Думаю, она пытается колдовать, воображает себя ведьмой! Не удивляйтесь, девочки, я знаю, что говорю, сама видела у нее в руках коробочку с каким-то подозрительным маленьким скелетиком. Не талисман ли это, которым она надеется навести чары?
Класс ахнул, я тоже еле успела зажать рот рукой: она боялась меня не меньше, чем я— ее! Владей она рогом изобилия, разве напугало бы ее противное биокабное пособие в спичечной коробке, что мы с Инкой нашли перед разговором с Пожар насчет довоенного пионерского значка?
— Понятно, девочки, — продолжала Пожар, — никто из нас, и я тоже, не подумайте, не верит ни в какое колдовство. Но мало ли на свете ненормальных и необразованных, вдруг на кого-нибудь все же влияет ее темная самодеятельность? Появился же у нее кавалер, и на танцах, помните, ее все-таки приглашали… Так вот, не напускает ли она? И потом, ее стихи, песенки, эта смешная сказка в тетрадке по тригонометрии? Разве при ее учебе, поведении и жуткой несознательности человек может сочинять без какой-нибудь там мухлёвки? Что, если она и тут подколдовывает? То есть, — торопливо поправилась она, — колдовства, конечно, не бывает, но штука в том, что сама-то она в такое верит и пробует таким заниматься. Вот что опасно, прежде всего — для нее самой.
— Девочки, родненькие, — вмешалась неожиданно Румяшка, — да что мы на нее так уж наваливаемся? Все это у тебя пройдет, Ника, дружочек. Жизнь тебя научит и воротнички стирать, и с людьми себя правильно вести. Даже если колдуешь, голубчик, то бросишь, поймешь, какой чушью увлекалась. Мелочи всё, сущие пустяки…
«Ну, отыскалась хоть одна разумная», — промчалось у меня, но Лена в тот же миг стиснула медовое раздолье своего голоса:
— Хуже другое, голубчик, — что ты терпеть не можешь свою школу и всех нас. Говорила же ты на днях, мы еще с уроков шли с Иванкович и Повторёнок, что наша школа— тюрьма народов, помнишь, родненький?
— Не выдумывай Румянцева меня с вами не было! — крикнула Кинна.
— Т-три, — опять неизвестно зачем сосчитала Повторёнок и встала: — А я с вами была, и о школе, это правда, говорили, но ты же сама и балакала, Румянцева, что с виду она мрачно выглядит. А шла с нами Иванкович или нет, не помню, и слов таких плешковских тоже не запомнила.
— Может быть, ты, заинька, — ответила Румяшка, — уже часто такое от Ники слышала, ну и привыкла, дружочек, ничего особенного в том и не увидела?
— А особенное есть, — сказала Пожар сурово, — и не воротничками пахнет. Плешкова вслух порочит имя нашей школы.
В этот миг я словно прозрела относительно Лены Румянцевой. Она переставала быть загадочной: ее «особость», казалось, с легкой щедростью данная ей от природы, на самом деле достигалась скрытым, мелочным и направленным трудом, осмотрительной и обходительной мерностью тихого, но неостановимого всползания, куда более обдуманного, чем открытая и по-своему честная напористая скачка Пожар. Тонкая выдержка, прибережение впрок, выкладывание точно вовремя — вот что таилось за этим даром свыше. В день, когда я ляпнула о тюрьме народов, мы с Кинной опасались совсем другого — что Румяшка передаст Пожар брань на ее счет. Нет, не ее она запомнила, не она ей была нужна, чтобы сегодня почти поравняться с далеко ушедшей Пожаровой.
— Будь хоть раз человеком, Плешь, скажи, ты, правда, так говорила? — задушевно спросила Пожар.
— Говорила! А вы… все вы… гады и задрыги!
У нас дома такие слова ничего не значили, могли скорее считаться веселыми, нежели ругательными в окружении терпкого бабушкиного лексикона. Поэтому меня изумил поднявшийся шум: на меня указывали пальцами, обвизгивали и обзывали; кто-то из передних колотил, обернувшись, адапташкой по столу у меня перед носом, угрожая. Но Пожар уняла всех их, сказав:
— После ее признания и этой гнусной выходки мы тем более должны подумать о мерах, которые примем к Плешковой. Тамара Николаевна, — непринужденно повернулась она к Томе, — какое у вас
