Восточный бастион - Александр Проханов

— Унеси!..

Вместо солдата стоял Белосельцев. Послушно, как в забытьи, взял за дужку ведро и понес торчащую ногу на солнцепек, туда, где на дворе нетерпеливо кружили пыльные собаки, принюхивались к запаху свежего мяса. Белосельцев, ослепнув от солнца, шел через двор, сам не зная куда. Собаки вились у ведра, обнюхивая ногу. И ему казалось, что его удел — нести это цинковое ведро с ампутированной ногой через долины и горы, от восхода и до заката, когда низкое вечернее солнце будет отбрасывать длинную, через всю равнину, тень путника, держащего тень ведра с тенью торчащей ноги.

Командный пункт бригады был расположен на взгорье, под которым в солнечной туманной долине располагался кишлак. Окруженный блокпостами, боевыми машинами пехоты, танками, взятый под прицел батареями самоходных гаубиц, гладкоствольными реактивными «ураганами», он был обречен. Находящийся в нем главарь, укрывшийся в глинобитном дворце, готовил отпор, расставлял на позициях снайперов, минировал въезды, прятал в подземелья детей и женщин. В мечетях молились. В окопах набивали магазины. В подземном лазарете бородатый врач-пакистанец готовил операционный набор.

КП бригады размещался в траншее, накрытой маскировочной сеткой. На брезентовом бруствере стояли полевые телефоны и рации, были разложены карты, стояли перископы и трубы. Штабисты в касках десятками голосов кричали в трубки, хрипели, командовали, связывались с артиллерией, аэродромом штурмовиков, с вертолетными эскадрильями. Белосельцеву казалось, что из-под клетчатой маскировочной сетки вылетают гудящие пчелы, разносятся по окрестной долине, собирают свой взяток, возвращаются с ним под желто-зеленый сетчатый полог.

Кишлак лежал беззащитный, открытый, с серебристыми куполами и мягкими овальными линиями, похожий на дремлющую серебристую женщину с округлыми тенями, нежными дышащими выпуклостями, с таинственной красотой перламутровых прозрачных покровов.

— Корыто, я — Гарпун!.. Как слышишь меня, Корыто?..

Офицеры штаба, сильные, энергичные, с коричневыми под касками лицами, терлись друг о друга боками, теснились в окопе, в нетерпении взирали на кишлак. Помещали его в центр артиллерийских прицелов, в перекрестья бомбометов, в геометрию траекторий и баллистических кривых. Пространство дышало математикой, солнечным туманом и еще не пролитой кровью.

— Корыто, цели двести один, двести два, двести двенадцать!.. Огонь!..

Мягко полыхнуло за спиной, будто пролетела зарница. Проревели гаубицы, и окраины кишлака закудрявились розовыми взрывами, словно голую околицу засадили деревьями. Они на глазах вырастали, выбрасывали купы листвы, и там, где они росли, хрустела земля, лопалась глина. Волны ударов достигли окопа, просыпали комочки земли, и жук-чернотелка выскользнул из норки, побежал, перебирая лапками, неся на спине каплю лилового солнца.

— Чайка, я — Дуб!.. Цель четыреста восемь!.. Эшелон две тысячи!.. — взывал авиационный наводчик.

С бетона с белыми кипящими соплами взлетали штурмовики. Набирали высоту над горами. Расплескивая ядовитые термитные огоньки на кудрявых стебельках, едва заметные, как падающий осколок стекла, пикировали на кишлак. Трескались серебристые купола и гончарные кровли. Из трещин выплескивал красный огонь, курчавые веретена дыма. Самолетов давно уже не было, а кишлак продолжал взрываться, оседали стены, и в бинокль было видно, как мчится по пустому проселку обезумевшая лошадь и на ней пестреет ковровое шерстяное седло.

— Вызываю Ромашки!.. Вызываю Ромашки!.. Работаем по мечети!.. Пирожками и булочками!..

Медленно, в слюдяном сверкании пошли вертолетные пары, пятнистые, как земноводные. Обходили кишлак по дуге, страшась прицела зениток, огня пулеметов, пуска инфракрасных ракет. Уносили к солнцу металлический дребезг. Скрылись в расплавленном белом пятне. И оттуда, из белой проруби неба, внезапно и хищно устремились вниз на кишлак. Пустили к земле острые дымные копья. Вонзили в купола колючие злые огни. И повсюду стали вздыматься пепельные кудрявые взрывы, словно из проломленных куполов, как из разбитых яиц, выскакивали мягкие птенцы, росли, на глазах оперялись, как пушистые птицы, летели над кишлаком. Вертолеты в боевых разворотах протягивали к кишлаку длинные когтистые лапы, вырывали из него сочные ломти, терзали селенье. На дорогу вынесся раскрашенный горбатый грузовик, мчался из кишлака, поднимая солнечную пыль. Вертолет догнал его за селеньем, цапнул сверху когтистой лапой, опрокинул набок. Белосельцев в бинокль видел, как горит на дороге поваленный грузовик.

— Труба, я — Фагот!.. Два фугасных по целям сто три и сто девять!

Реактивные «ураганы» пропилили небо длинным воющим звуком, толкнули сквозь распилы свистящий огонь, опрокинули его на кишлак. Снаряды с большой высоты вонзались в землю, уходили в глубину, нащупывая там склады оружия, закопанные баки с горючим, штабы и командные пункты. Вырывали огромные огненные кратеры, наполненные белой плазмой котлованы. Кишлак испарялся, превращался в огненный ветер, в ядовитый дым, в котором летели пылинки цветных изразцов, ворсинки сгоревших животных, костная мука перемолотых взрывом людей. Один из снарядов попал в склад с горючим. Из земли повалил густой жирный дым. Клубы черной сажи напоминали огромного, встающего на ноги великана в чалме, в развеянном халате, с поднятым вверх кулаком. Великан поднимался, вглядывался во все стороны света, выбирая себе дорогу. Медленно отрывался от истребленного, превращенного в скелет кишлака. Двигался через солнечную равнину к далеким хребтам. Пройдет по континентам, странам, оставляя за собой остовы разрушенных городов и селений, обугленный Кремль, перепачканный сажей Манеж.

Кишлак был уничтожен, дымился. Еще грохали редкие взрывы. Летели в небо бледные трассеры.

Штабисты, утомленные, потные, стягивали каски, откладывали телефоны и рации. Белосельцев смотрел в бинокль на кишлак, на пустую дорогу. Из кишлака, по равнине, убегали раненые собаки. Припадали на перебитые ноги. Лизали окровавленные бока. Начальник штаба вылез из окопа, отошел за бруствер и мочился.

Мчались по шоссе, среди солнечных сыпучих откосов, на скорости пролетая пустые отрезки, сбрасывая газ на поворотах, подтягивая к себе автоматы. Вновь набирали стремительность, до звона и дрожания металла. Мартынов впереди, взбудораженный быстрой ездой, поторапливал водителя в линялой панаме, с зелеными погонами на худых плечах.

— Давай, сынок, гони!.. А то попадешь на мушку!..

Тот кивал, давил на газ, и стальные крепи машины начинали стонать, обочины превращались в солнечную, не имеющую очертаний струю.

Первые километры пути, когда выезжали из расположения части, навстречу попадались военные фургоны и кунги, транспортеры и боевые машины. У придорожных кишлаков смотрели им вслед молчаливые загорелые люди. При виде их у Белосельцева возникала тревога, которая сменялась ощущением разрываемого пустого пространства, синевы у вершин, приближения к ним, ожидания.

— Эх, друзья! — оборачивался Мартынов к Белосельцеву и Сайду Исмаилу, словно удивляясь тому, что опять они по воле судьбы несутся вместе, соединенные загадочной связью. — Мои сейчас дома наверняка пироги затевают! Ну, я вам скажу, пироги! Три сорта. С капустой, с картошкой и с яблоками.

— Хорошо бы пирожка отведать. — Белосельцев радовался, что они удаляются от жестокого поля боя, приближаются к городу, к гарнизону, к бане и офицерской столовой.

— Дай мне пирог с картошка! — смеялся Сайд Исмаил.

— Сайд, дорогой, да если б мы были в Союзе, я бы тебя в центре стола усадил и кормил пирогами. Был бы ты у меня дорогой гость!

— Ты будешь у меня гость в Герате. Пирог нету, плов, шашлык есть!

— А что, приедем к нему, журналист! — обращался Мартынов к Белосельцеву. — Пусть барана зарежет!.. Давай, сынок, гони! — подбадривал он водителя.

Машина с ветреным шелестом врезалась в сияние гор. Белосельцев прижался к стеклу. Внизу была яркая рыжая круча, дважды пересекаемая дорогой. У подножия, охватывая гору сверканием, текла река. Между рекой и нижним отрезком дороги виднелось крохотное одинокое дерево с круглой тенью, и рядом белело животное, то ли ишак, то ли теленок. Вид этого улетающего вниз откоса, блестевшей реки, сиротливого дерева с белым живым существом поразил его, как что-то знакомое, виденное. Следил, как дерево скрывается за откосом, ожидал увидеть его на следующем витке серпантина.

Они сделали поворот и снова вернулись на пологий склон, ярусом ниже. Снова была река, голое корявое дерево, перед деревом белела ослица, смиренная, неподвижная, предназначенная бог весть для кого на безлюдной пустой горе.

— Если будешь писать жене, передай привет от Сайд Исмаил! Скажи, приеду пирог кушать! Буду плов учить делать! Афганский плов!