Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

И в надежде сберечь как можно больше из наследства этой ночи, он решил; пусть весь день продолжает свое течение по этой плавной жизнерадостной кривой. Память, секунда за секундой терпеливо воссоздавая пережитые часы, открывала перед ним бесконечные возможности вновь пережить свое счастье. Так, мысленно блуждая в прошлом, Энрико Ней неторопливо шагал к конечной остановке трамвая.

Трамвай ожидал часа отправления. Он был почти пуст. Вожатый и кондуктор стояли на улице и курили. Насвистывая, Ней взбежал по ступенькам, так что полы его пальто разлетелись в разные стороны, и сел, довольно развязно развалившись на скамейке, затем спохватился и принял более благопристойную позу, довольный тем, что вовремя сумел одернуть себя, и нимало не огорченный тем, что ему показалось совершенно естественным столь вольное поведение.

Этот район, вообще не слишком населенный, по утрам и вовсе казался безлюдным. В трамвае сидела лишь пожилая крестьянка, двое беседовавших между собой рабочих и он, довольный человек. Славные люди трудового утра. Они вызывали у него искреннюю симпатию. А он, Энрико Ней, был для них таинственным синьором, таинственным и довольным, которого никогда не видели в этом трамвае в этот час. Глядя на него, они, может быть, спрашивали себя: откуда он тут появился? Но он не выдавал себя ни единым взглядом. Он смотрел на глицинии. Он был просто человеком, который глядит на глицинии, как человек, умеющий глядеть на глицинии. И он, Энрико Ней, прекрасно сознавал это. Он был пассажиром, который платит кондуктору за билет, и между ним и кондуктором были самые лучшие отношения, какие только могут быть между кондуктором и пассажиром. Лучших отношений быть не могло. Трамвай спускался к реке. Жизнь была прекрасна.

В центре Энрико Ней вылез из трамвая и вошел в кафе. Не в то, куда заходил обычно, а совсем в незнакомое, сплошь украшенное мозаикой. Оно только что открылось. Кассирши еще не было на месте. Бармен заряжал кофейный автомат. Ней уверенным шагом хозяина прошел до середины зала, остановился у стойки, заказал кофе, окинул взглядом витрину, выбрал себе бисквит и надкусил его сперва с жадностью, потом с чувством человека, у которого после бурной ночи нехорошо во рту.

На стойке лежала развернутая газета. Ней заглянул в нее. Сегодня утром он не купил газеты, а ведь, к слову сказать, это всегда было первым, что он делал, выйдя из дому. У него уже вошло в привычку прочитывать газету от доски до доски. Он читал все, вплоть до самых мелких заметок, и не было страницы, которую бы он пропустил. Но сегодня, пробегая глазами заголовки, он даже не понимал, о чем они. Он не мог читать. Кто его знает отчего, то ли под влиянием горячего кофе и еды, то ли оттого, что притупилось чувство, вызванное утренним воздухом, но его вдруг захлестнула волна ощущений, испытанных им ночью. Он закрыл глаза, поднял голову и улыбнулся.

Решив, что блаженное выражение на лице посетителя вызвано заметкой, помещенной в спортивном разделе, бармен сказал:

— А, я вижу, вы тоже довольны, что Боккадассе опять играет в воскресенье, — и указал на заголовок, возвещавший о выздоровлении полусреднего.

Ней пробежал заметку, прочитал ее еще раз, хотел было воскликнуть: «Да какой там Боккадассе, какой там Боккадассе, дорогой мой!», но вместо этого пробормотал только:

— А! да… да…

И, не желая, чтобы разговор о предстоящем матче полностью овладел его чувствами, повернулся к кассе, за которой уже появилась молоденькая кассирша с разочарованным выражением лица.

— Итак, — доверительно сказал Ней, — с меня за кофе и бисквит.

Кассирша зевнула.

— Досматриваете утренние сны? — сказал Ней.

Кассирша без улыбки кивнула головой.

— Так, так! Ночью, значит, не до сна было, а? — проговорил Ней с видом сообщника. Потом подумал секунду и, рассудив, что перед ним человек, способный его понять, добавил:

— Я еще тоже глаз не сомкнул.

После этого, загадочный и скромный, он замолчал, расплатился, попрощался со всеми, вышел и направился в парикмахерскую.

— Здравствуйте, синьор, садитесь, пожалуйста, синьор, — сказал парикмахер профессиональным фальцетом, который для Ней прозвучал так, словно ему подмигнули.

— Так. Ну, что ж! Пожалуй, побреемся! — со скептической снисходительностью отозвался он, разглядывая себя в зеркале.

Его лицо, обрамленное завязанным под подбородком полотенцем, казалось чем-то существующим самостоятельно, независимо от него, и незначительные следы усталости, которые почти не бросались в глаза, когда видна была вся его фигура, сейчас выделялись на нем гораздо отчетливее. И все же оно оставалось обыкновенным лицом, таким, какое бывает у пассажира, приехавшего с ранним поездом, или у игрока, проведшего ночь за картами. Ней с удовольствием отметил, что, невзирая на особую природу его усталости, в лице, глядевшем на него из зеркала, не было и следа расслабленности и снисходительности, того выражения, какое отличает людей, уже получивших свою долю и теперь одинаково готовых и к самому худшему, и к самому лучшему.

«Мы избалованы совсем другими ласками, — словно говорили щеки Энрико Ней, отвечая на прикосновение кисточки, обволакивавшей их горячей мыльной пеной, — да, совсем другими ласками, не чета твоим!»

«Скреби, бритва, — казалось, говорила его кожа, — скреби! Все равно тебе никогда не соскрести то, что я чувствовала, что я знаю!»

Энрико Ней все это казалось чем-то вроде полного недомолвок разговора с парикмахером, хотя тот, как, впрочем, и сам Ней, не произносил ни слова, а лишь старательно орудовал своими инструментами. Парикмахер был молод и совсем не болтлив, скорее от недостатка фантазии, нежели от сдержанности характера. Подтверждением этому могла служить хотя бы его единственная попытка завязать разговор.

— А погодка-то, э? — проговорил он, — Прекрасная в этом году погодка, э? Весна…

Этот выпад настиг Энрико Ней в самый разгар его воображаемого разговора с парикмахером, и слово «весна» вдруг стало многозначительным, полным тайного смысла.

— Да-а-а! Весна… — сказал он, сложив намыленные губы в понимающую улыбку.

На этом разговор зачах.

Но Ней чувствовал потребность говорить, высказаться, сообщить. А парикмахер не произносил больше ни слова. Два или три раза в те минуты, когда он поднимал бритву, Ней пытался было открыть рот, но не находил слов, и бритва снова опускалась ему на губу или на подбородок.

— Что вы говорите? — спросил парикмахер, заметив, что губы Ней движутся, но не слыша ни звука.

И тут Ней с жаром выпалил:

— В воскресенье снова играет Боккадассе!

Он почти выкрикнул эту фразу. Другие клиенты повернули к нему свои наполовину намыленные лица, бритва парикмахера повисла в воздухе.

— А… вы, значит, болеете за ***, — сказал он с некоторым огорчением в голосе. — А я за ***, — и он назвал другую городскую команду.

— О, ***! В воскресенье у вас легкий матч, верный выигрыш…

Но весь его пыл уже улетучился.

Выбритый, он вышел из парикмахерской. Улица бы» да оживленной и звонкой, стекла вспыхивали золотыми молниями, над фонтанами взлетала вода, скользившие по проводам дуги трамваев высекали искры. Энрико Ней словно летел на гребнях волн, взлетавших и опадавших в его душе.

— Кого я вижу? Ней!

— Кого я вижу? Бардетта!

Он носом к носу столкнулся со своим школьным приятелем, с которым не виделся десять лет. Заговорили, как всегда в таких случаях, о том, сколько воды утек-ко с тех пор, как они виделись в последний раз, и о том, что ни тот, ни другой совсем не изменились. На самом же деле Бардетта порядком поседел, и на его лисьей физиономии еще заметнее стали следы порока. Ней знал, что Бардетта избрал карьеру делового человека, но погорел на каких-то темных махинациях и все последние годы жил за границей.

— Так ты все в Париже?

— В Венесуэле. Вот опять туда еду. А ты?

— Я все тут, — ответил Ней, и на губах его невольно появилась виноватая улыбка, словно он стыдился своей оседлой жизни. Однако он тотчас же рассердился на себя за то, что с первой же минуты не показал приятелю, насколько в действительности его жизнь полнее и привлекательнее, чем это может показаться.

— Женился? — спросил Бардетта.

Энрико Ней это показалось подходящим поводом исправить свою оплошность.

— Нет, холостяк, — сказал он. — Вечный холостяк, ха-ха! Держимся пока!

Так! Бардетта — человек без предрассудков, не сегодня-завтра уезжает в Америку, с городом уже никак не связан, местными сплетнями не интересуется, словом, именно тот человек, перед которым Ней может свободно излить свою радость, единственный, кому он может доверить свой секрет. И это еще не все. Перед Бардеттой можно было немного прихвастнуть, рассказать о ночном приключении как о деле привычном.