Сто дней Наполеона - Эдит Саундерс

Иное дело Германия. Здесь лучшие умы всё склонны переводить на метафизику, приправленную мистикой, и на мистику, оттененную метафизикой. Гёте восторженно изъясняет наполеоновский миф, даже не подозревая цинической двусмысленности собственной сентенции: "Легенда Наполеона сродни Откровению святого Иоанна - каждый чувствует, что в ней что-то скрывается, но никто не знает, что именно". "Великолепнейшим" ("der Herrlichste") именует Наполеона Гёльдерлин, "исшедшим из ада отцеубийцей" ("ein der Holle entstiegener Vatermorder") - Клейст. Гегель пишет Нитхаммеру 13 октября 1806 года, в самый канун Йенского сражения: "Я видел, как через город на рекогносцировку проехал император, эта мировая душа (diese Weltseele)".

С поэтических высот туманного Альбиона им отвечает Байрон (письмо к Муру 9 апреля 1814 года): "Увы, мой бедный маленький кумир, Наполеон, сошел с пьедестала. Говорят, он отрекся от престола. Это способно исторгнуть слезы расплавленного металла из глаз Сатаны". Не меньшую патетику, хотя и несколько другого жанра, изливает русская литература в лице Марины Цветаевой: "С 11 лет я люблю Наполеона: в нем (и в его сыне) все мое детство и отрочество и юность, и так шло и жило во мне не ослабевая, и с этим - умру. Не могу равнодушно видеть его имени..." (из письма Анне Тесковой, Кламор, 2 февраля 1934). Миф становится все ярче и многомернее, постепенно приходя к своему апофеозу. Маленький капрал обращается в собственную легенду.

Post scriptum

За три недели до смерти, между двумя тяжелыми приступами, отвергнутый Европой, которую он до неузнаваемости переделал, и с ее же помощью почти наверняка отравленный мышьяком, Наполеон Бонапарт пишет прибавление к завещанию: "Все мои матрацы и одеяла, полдюжины платков, галстуков, полотенец, носков, пару ночных панталон, два халата, пару подвязок, две пары кальсон и маленький ящичек с моим табаком. Все это завещаю на память сыну". Вряд ли в тот момент, когда диктовались эти строки, автор завещания помнил, что раньше, давным-давно, в английском парламенте его называли "Робеспьером на коне", а многие французы, видя его, плакали от радости. Уже много лет тому назад от него отвернулись не только богатство и успех - все это сущая безделица в сравнении с тем, что его мелочный мир самооправдательных воспоминаний давно покинули гордость и достоинство. Остались лишь неутоленные обиды и ненужные вещи. "Мировая душа" скрылась в тени, из которой когда-то взошла звезда Наполеона Бонапарта.

А. Бауман

Примечания

{1}Для Англии эта война длилась с 1792 года, когда вместе с Австрией и Пруссией она составила первую антифранцузскую коалицию.

{2}Согласно Фонтенблоскому договору от 16 апреля 1814 года, Наполеону был предоставлен суверенитет над островом Эльба, присоединенным к Франции сенатус-консультом (постановлением Сената) от 26 августа 1802 года, а в 1809 году переведенным в подчинение главному управлению департаментов Тосканы. Бывшему императору разрешили взять с собой один батальон своей гвардии (600 солдат), а кроме того, согласно статье 3-й, положили цивильный лист (ежегодную ренту) в размере 2 млн. франков, которые, к слову сказать, кабинет министров упорно не выплачивал из-за нехватки денег и надлежащего пиетета.

{3} В другом месте книги Эдит Саундерс называет Людовика ХVIII "великодушной персоной". Любопытно сравнить подобную непривычную для нас оценку с теми характеристиками, которыми наделяла данного государя советская историография. Вот, например, какой красочный портрет рисует Альберт Манфред, главный специалист советского марксизма по француз-ским революциям: "Тучный, одутловатый шестидесятилетний подагрик, в лучшие дни не умевший сесть на коня, вялый и ко всему равнодушный, этот монарх "божьей милостью", усаженный на трон с помощью иностранных штыков, был менее всего способен завоевать симпатии нации" (Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. М., 1998. С. 553). Евгений Тарле, историк на несколько порядков умнее и компетентнее своего процитированного коллеги, высказывается более миролюбиво: "Сам король, старый больной подагрик Людовик ХVIII, был человеком осторожным", - зато все эпитеты, сэкономленные на Луи, сполна опускаются на головы его родственников и приближенных: "но брат его, Карл Артуа, и вся свора эмигрантов..." (Тарле Е. В. Избранные сочинения в IV т. Т. II. Ростов-на-Дону, 1994. С. 366). Впрочем, и западная историография ХХ века не всегда безгрешна в оценке характера и убеждений этого монарха. Так, к примеру, в одной из работ английского историка Рональда Фредерика Делдерфилда, блестящего стилиста и проницательного психолога, не всегда, к сожалению, пренебрегающего устоявшимися условностями стереотипов, можно прочесть такой пренебрежительный пассаж: "Уставшая от войны страна была готова принять Людовика ХVIII, этого страдающего от подагры толстяка, хотя и навязываемого ей иностранными штыками" (Делдерфилд Р. Ф. Маршалы Наполеона: Исторические портреты. М., 2001. С. 365).

Однако не менее проницательный французский историк герцог де Кастри называет графа Прованского в третьем томе своего "Завещания монархии" "единственным политическим умом в королевской семье" (Duc de Castries. Le testament de la monarchie. T. 3. Les emigres: 1789-1814. Paris, 1962. P. 27). Лучшая же, вероятно, характеристика Людовика была дана другим французским историком - А. Мале, исполненная с той живой портретно-психологической точностью старой академической науки, какая ныне почти совершенно утрачена: "Было ли это естественной склонностью или результатом долгой и бездеятельной жизни в качестве претендента, но Людовик ХVIII боялся всяких деловых забот и избегал всякого труда. Физической неподвижности, на которую его обрекала подагра и изуродованные ноги, соответствовала некоторая оцепенелость духовной деятельности. Насквозь проникнутый сознанием законности своих прав, убежденный в божественном их происхождении, он намерен был неуклонно пользоваться ими и спокойно наслаждаться властью; трон был для него просто самым мягким из всех кресел. Политический режим, подобный английскому, Людовику ХVIII нравился в том отношении, что позволял царствовать, не управляя и возлагая на министров всю тяжесть деловых забот, - такой режим благоприятствовал его лени и дилетантским наклонностям. Какая-нибудь ода Горация или удачно переданная сплетня занимали его гораздо больше, чем заседание совета министров или выработка законопроекта.

С другой стороны, ясный и скептический ум короля, мало способный поддаваться иллюзиям, определенно подсказывал ему, что Францией невозможно управлять иначе, как на основе либерального режима, и он прекрасно понимал, что при малейшей попытке произвести какие-нибудь существенные перемены в учреждениях, созданных революцией, он ставит на карту свою корону с величайшим риском окончательно ее потерять. А в шестьдесят лет ему вовсе не хотелось снова начать цыганскую жизнь, бродя с одного места на другое - из Вероны в Митаву, оттуда в Хартвелл [Хартвелл - замок в 60 км от Лондона, где Людовик жил много лет. - А. Б.], Гент и т. д. Двадцать с лишним лет изгнания внушили Людовику ХVIII отвращение к такому бродяжническому существованию, и, по словам Тьебо, "он твердо решился умереть на престоле, и у него хватило ума и благоразумия, чтобы осуществить свое желание на деле". Такой монарх, если бы он был один и мог свободно следовать влечениям своей природы. вполне был бы способен дать Франции возможность постепенно пройти школу парламентского режима. К несчастью, он был не один, а стремление к спокойствию неоднократно заставляло его делать уступки резким выходкам окружавших его фанатиков и давлению еще более фанатической палаты, далеко не являвшейся точным отражением общественного мнения страны" (История ХХ века под ред. проф. Лависса и Рамбо. Т. 3. М., 1938. С. 89-90).