Инквизиция: Омнибус - Дэн Абнетт

— Ублюдок! — крикнул он, в груди вскипела буйная волна ярости. — Имперский ублюдок!

Инстинктивно — в голове сверкали лишь вспышки — он разинул пасть, открывая с механическим щёлканьем ряд скрытых внутри бритвенно-острых клыков. Второй язык — хватательное копьё, окаймлённое крючьями и шипами — напряжённо вытянулся. Гхейт ощерился на нападающих, тело и душа бурлили яростью отчаяния.

— Эй, — раздался голос из-за спины, — оглянись-ка.

Приклад хеллгана, который держал наподобие дубины передний из второй группы штурмовиков, незаметно подобравшихся сзади, ударил со всем изяществом падающего молота, закрутив его на месте и повалив на землю.

Спокойный голос, затерявшийся где-то среди туманности боли и ярости, произнёс:

— Хорошо. Вы принесли клетку, я надеюсь?

— Конечно, ваше высокопреосвященство.

Гхейт с трудом сел прямо, хрипя от ярости.

— Не спускайте с него глаз, — произнёс голос, его весёлая протяжность навсегда запечатлелась у Гхейта в памяти. — Я вас уверяю, он тот ещё проказник.

Приклад навис над ним снова, всё ещё окровавленный от первого удара, и когда он опустился, Гхейт выпал из сознания в радушную тьму небытия.

Ночная жизнь Гариал-Фола — в любое другое время бесконечная людская мантра трагедии и триумфа — этой ночью была отмечена лёгкой неуверенностью, диссонирующей нотой, которая прошла незамеченной теми из жителей, чьей жизни она касалась лишь краем — как знакомая мелодия, проигранная на полтона ниже. Броуновское движение гуляк и пьяниц, шлюх и жиголо, слоняющихся гангеров и шпаны — между ними и вокруг всего этого двигалось и распространялось что-то тёмное, некие незаметные провалы в поведении, которые расходились по городу невидимой волной.

Скрытые капюшонами фигуры торопились в одиночку и группами сквозь улочки, наполненные густым сумраком. Пошатывающиеся наркоманы на секунду прерывали свое идиотское шатание, ныряли туда-обратно в на вид случайные двери, затем снова принимались бессмысленно ковылять, будто ничего и не было. Вот компания молодёжи осмотрелась на относительно пустынной улице, прежде чем перетащить тяжёлые ящики из одного склада в другой; где-то богато одетый бизнесмен, споткнувшись, налетел на платиновую шлюху, между делом незаметно передав ей пачку пергамента. По всему куполу-улью нарастали проявления секретности и конспирации, и если кто-то из обычных граждан что-то начинал подозревать, это сразу же преподавалось просто как ещё одна подпольная сделка, ещё одна транзакция теневого бизнеса, ещё одно небольшое нарушение закона в городе, который за прошедшие годы привык к коррупции и халатности.

Тихая и тайная, спрятанная за мириадами идиосинкразий и помешательств жизни в городе-улье, конгрегация Матери выскальзывала из своих нор и начинала серьёзные приготовления, проникнутая божественной целью.

Гхейт карабкался на поверхность сознания с неистовством, которое граничило с безумием. Как дитя, которому не терпится родиться, он с воем рвался из-под безмятежного полога небытия — каждый мускул напряжён, каждый нейрон горит жаждой мести. На дне родовой памяти он в избытке обнаружил инстинкты и реакции хищника, и даже прежде, чем пелена оцепенения спала с глаз, в голове у него уже выкристаллизовалась личность намеченной жертвы. Предатель. Враг. Арканнис.

Он заревел и завыл, затрясся, выпучив глаза; предательство, коварное как опухоль, запустило щупальца злобы в сознание. Враждебность обуяла его, разум затопило калейдоскопом впечатлений: картинок, звуков, запахов — все чувства до единого нацелились на идентификацию и уничтожение жертвы.

По обе стороны от него уходила вверх пологая аудитория, чем-то похожая на стены некоего обитаемого кратера; атмосфера оцепенения и вяло циркулирующая пыль как нельзя лучше характеризовали очевидную древность помещения. Со всех сторон его буравили ряды любопытных глаз: изборождённые морщинами лица, чья безжизненная кожа — как результат собственной стагнации — смотрелась абсолютно соответствующей архаичному окружению. Гхейт сначала по ошибке принял зрителей за статуи или тела, охваченные трупным окоченением: гротескные гомункулы, расставленные по какому-то безумному плану — изогнутые брови сведены вместе, на старомодных одеждах осела пыль. Но нет — когда его чувства раскрылись, со всех сторон хлынула мешанина запахов: безошибочно узнаваемая вонь человеческого сборища со всеми его нотками пота и разложения, кишечных газов и вони изо рта, дорогой ароматной шипучки и всевозможных остатков недавней трапезы.

К тому же, при каждом его движении — он рычал и дёргался — толпа едва заметно вздрагивала, бросая тревожные взгляды по сторонам, не в силах удержать высокомерный вид перед лицом столь близкого яростного безумия. Значит, они боятся его. Хорошо.

Но более насущным вопросом, однако, становилась растущая очевидность тщетности его собственных усилий. Мышцы вздувались, заставляя руки с растопыренными когтями выбрасываться вперёд, вспарывая и рассекая, рвать плоть и расчленять эти гериатрические мешки мяса, давая внутреннему свирепому монстру насладиться резнёй… Он видел всё это в голове, почти чувствовал железный привкус кровавого тумана в воздухе, почти слышал оборванные вопли своих жертв.

Но нет. Он оставался неподвижен. Заперт в похожей на рёбра клетке из адамантиевых прутьев и оков, руки притянуты к груди так крепко, что с каждым вдохом локти тёрлись о бока, и каждый всплеск адреналина выветривался безобидно внутри металлической тюрьмы. И мало того, рычание его звучало заглушённо, снизившись до обиженного блеяния капризного ягнёнка. Рот наполнял металлический привкус толстого кляпа из металлической ваты, накрепко забитого под клыки и сцепившегося с шипастыми выростами языка. Реветь и рычать было бесполезно; цветистые ругательства, обращённые в бессмысленный лепет — вот всё, что он мог.

Он был образцом. Проклятым Матерью экспонатом.

По мере того, как последние клочья плотной пелены бессознательности уносило приходящим в себя сознанием, он осознавал, где находится. Даже будучи ребёнком Подцеркви, воспитанным общиной, далеко отмежевавшейся от сообщества купола-улья, он слышал о Тороидальном зале. Плюрократия, демонизированная поколениями его соплеменников, стала символом всего, что Гхейт презирал: бесплодности, мелочности и лицемерия, раздутого элитизма и разложения рядов. Слепой веры. Бессердечия. Он оказался пленником самого главного врага, которого с рождения был приучен ненавидеть и бояться, и по мере того, как их многоглазое внимание сдавливало его со всех сторон, его вой и бессильная ярость стихали, оставляя взамен угрюмость и безмолвие. Он был насекомым, которое рассматривали через лупу высшие слои власти.

— Ты уже закончил? — прогудел в тишине знакомый голос.

Гхейт замер, мгновенно узнав сардоническое растягивание речи кардинала. В поле зрения откуда-то сбоку прошелестели пурпурные одежды, безволосая макушка отразила яркий свет прожекторов, что освещали пол аудиториума. Арканнис слегка изменился: цвет слоновой кости, присущий коже примациев и маелингаци, полностью сменил более тёплый оттенок, гораздо более человеческий с виду. Гхейт презрительно скривился, шокированный тем, что его обманула такая простая вещь, как слой грима.

Отделение из десяти гвардейцев, тех же, что обездвижили его, предположил Гхейт, расположилось через точно выверенные интервалы по внутреннему периметру помещения. Арканнис величественно прошёлся по выложенному мрамором полу с отработанной бесстрастностью шоумена: демонстратор, представляющий зрелище взволнованной публике.

Гхейту хватило сообразительности промолчать, чтобы не дать им нового удовольствия лицезреть вспышки своей ярости. Внутри, куда не могло проникнуть даже острое внимание плюрократов, он выл и предавался кровавой расправе над самодовольным предателем.

— Как я уже говорил, — продолжил Арканнис, с проницательной улыбкой обращаясь к престарелым политикам, — мои расследования принесли результаты самой настораживающей природы… Как кардинала, моей самой малоприятной из священных обязанностей является забота о безгрешности моей паствы. Я прибыл на этот мир, досточтимые сэры, в ответ на вопросы, которые могли бы в других обстоятельствах считаться несерьёзными. Несоответствия в управлении собором, трудности со сбором средств, слабая посещаемость проповедей и всё такого рода. Сэры, я служу самому возлюбленному Императору — да славится Он — дольше, чем могу припомнить. Эта картина деградации и коррупции мне знакома. Я был свидетелем подобному слишком часто в прошлом, чтобы игнорировать это сейчас. Я прибыл сюда, господа, в надежде, что мои подозрения окажутся беспочвенными; что я смогу выбросить из головы своё беспокойство, как проявление паранойи или излишне фанатичного рвения. Увы, мои опасения подтвердились.