Собрание сочинений в 3 томах. Том 1 - Валентин Овечкин

Знаешь, как бывает с молодым бойцом, а может быть, и не молодым по возрасту, но таким, что первый раз попал на фронт? Стоит он в окопе с винтовкой или ручным пулеметом, — ночь, темнота, голая степь, реденькая цепь наблюдателей, соседа не видно ни справа, ни слева, а противник в ста метрах, ракеты пускает, — стоит, смотрит он перед собой, со страху, конечно, под каждым кустом ему мерещатся фашисты, и думает: «Какого черта я сделаю со своим пулеметом и парой дисков, если вдруг кинутся они на прорыв, вот сейчас, в эту самую минуту, с танками, с «фердинандами»? Ну, выпущу один диск, другой, а дальше что? И перезарядить не успею». Может быть, и у колхозниц некоторых сейчас такие мысли: что я сделаю тут одна со своей лопатой и коровой против этих бурьянов?..

И вот всегда начинаешь с разъяснения бойцам: кто и как будет им помогать в случае вражеской атаки. Подходишь к такому новичку ночью и говоришь ему: «Не думай, брат, что ты здесь один стоишь — выставили тебя на жертву немцам и забыли о тебе. Нет, много здесь, в этой глухой степи, глаз, ушей и скрытого огня. Вот там станковые пулеметы наши. Вон в той рощице минометы. Там дальше артиллерия, и полковая, и дивизионная, и корпусная. Это такие войска, что им не обязательно на самой передовой стоять, они и оттуда достанут. Но глаза их, наблюдатели, — вот они, рядом с тобой, в нашем же окопе. Если что-нибудь заметят, сейчас же сообщат по телефону на батареи, и оттуда такого огня сыпанут, что небо с землей смешается. Они же и поправят отсюда, если не совсем точно прицел возьмут: «вправо тридцать», «влево двадцать». А еще где-то там, в глубине, и «катюши» стоят. А еще может командир дивизии и авиацию вызвать, если серьезное дело завяжется: «Пришлите-ка звено штурмовиков — есть для них работенка». Видишь, сколько у тебя, пехоты, помощников!»

Растолкуешь так, посмеешься над его страхами, разрешишь ему покурить в рукав — сразу повеселеет парень.

Вот так и колхозницам надо разъяснять. Всю дислокацию надо показать им: кто поможет Украине. Урал поможет — наша дальнобойная артиллерия. Сибирь поможет. Пока что восстановление идет еще в условиях войны, а когда все эти заводы, что пушки и танки для нас сейчас делают, перестроятся на мирную продукцию, сколько тракторов опять загудит у нас! Сколько машин с фронта придет! Взыщем с Германии военные убытки. Пленных заставим заводы на месте разрушенных строить. И если не будет всякую минуту висеть у нас над головой угроза войны, то и больше средств сможем повернуть на хозяйство. Ни в одной пятилетке не было таких темпов строительства, каких достигнем мы после войны. Вот это нужно на каждом шагу разъяснять там, пехоте первой линии, колхозницам, чтобы веселее шли в наступление…

Спивак знал своего друга. Да, Петренко мог с душою растолковать бойцу построение обороны или боевых порядков наступающих войск и место рядового стрелка в огромной махине фронта так, что у человека распрямлялись плечи от сознания силы, руки крепче сжимали винтовку и глаза загорались злой радостью. Спивак помнил его не таким молчаливым и замкнутым в себе, каким стал Петренко на фронте. Он помнил интересные, похожие на сказки беседы Петренко-агронома с колхозниками о будущем буйном плодородии земли, его зажигательные речи на собраниях, его песни с девчатами на полевых таборах после работы…

Не верь на фронте внешней сухости и суровости комбатов, старшин, командиров рот, начальников служб — бывших сталеваров, виноделов, золотоискателей, геологов, агрономов, преподавателей музыки, архитекторов. Каждый делается солдатом, как умеет. Иной, может быть, просто решил забыть до конца войны все лишнее. «О воин, службою живущий! Читай устав на сон грядущий и, ото сна опять восстав, читай усиленно устав». У иного вся грудь в боевых орденах, а подошвы ног в твердых роговых наростах от пройденных тысяч километров, и весь он будто загрубел и очерствел, а расшевели его — все-таки в душе он по-прежнему архитектор, мечтающий о садах Семирамиды в коммунистических городах будущего…

Петренко умел скрывать и обуздывать свои чувства. Если бы не на пороге четвертого года войны и не у Карпат затеял Спивак писать это растравляющее душу письмо домой, он, возможно, сказал бы ему: «А не лучше ли, Павло Григорьевич, отставить пока это дело?» Здесь же даже не Спивак, а он сам предложил его написать. Это только потому, что на пороге четвертого года войны, у Карпат…

— Может быть, Семену Карповичу, — сказал еще как-то Петренко, — скучновато показывается второй раз делать одно и то же в своей жизни. Надо войти и в его положение. Пятнадцать лет человек работает в районе. Провел коллективизацию, построил колхозы, и опять приходится на том же месте создавать хозяйство, наживать тягло, строить фермы, сажать сады. В первые годы, когда кулаки уничтожали скот, коровами пахал и опять коровами пашет. Опять борьба с сорняками, контрактация молодняка, севообороты. Повторение пройденного. Так нет же, это не повторение. В жизни ничто дважды не повторяется точь-в-точь. Если бы даже и захотели мы, чтоб было «три пятнадцать», все равно не получится. Это что-то новое началось…

Тут без тебя, Павло Григорьевич, спрашивал меня один боец, член партии: «Скажите, товарищ комбат, как, по вашему мнению: назад отбросила нас война или вперед подвинула к той цели, какую мы себе ставили, — к коммунизму? Я, говорит, видел Донбасс после гитлеровцев, видел Запорожье. Все разбито, исковеркано, что строили три пятилетки. Опять придется заново по ступенькам подниматься, все этапы постепенно проходить?» — «Нет, говорю, не назад мы отброшены, а вперед ушли по ленинским заветам. Далеко вперед! Развалины, конечно, страшные мы видели. Ты видел, я видел, все видели. Громадный труд надо вложить в восстановление хозяйства. Будем строить, конечно, ничего не поделаешь. Но что значит раздавить злейших врагов социализма — фашистов? Это же победа из побед! Победа на глазах всего человечества. Ты чувствуешь, говорю, что мы уже перешли тот противосоветский ров, которым от нас мир отгораживался? Уже другими глазами на нас смотрят. Смотрят с удивлением: что это за люди, сломавшие шею Гитлеру, перед которым Европа в пыли лежала? Английские инженеры и рабочие шлют нам посылки, вкладывают записки: «русскому брату». На Карпаты, говорю, взберемся, — ой, далеко будет видно оттуда!.. Нет, говорю, давай смотреть иначе на развалины. Не отбросили нас фашисты назад. Не с их носом повернуть историю. Столько братьев у нас сейчас во всем мире, как никогда не было. Знаешь пословицу: «Не имей сто рублей, имей сто друзей»? Ну, у нас и рубли будут опять, дело наживное, и друзей прибавилось».

— Да, это не повторение, — согласился Спивак. — Какое повторение!.. В третьей бригаде у нас работают сейчас подруги, «комсомолками» называют их в шутку: четыре бабки, самой молодой — Домахе Федорченко — шестьдесят восемь лет. Прошлой осенью вспахали тридцать гектаров под зябь. А весною, как выехали с первым теплым днем в поле, сложили себе печку на бригадном таборе, взяли продуктов из дому и живут там, пасут по очереди коров ночью на аэродроме и в село не возвращаются. Было раньше такое? Да их и в бригадные списки уже не заносили, этих старух. Может, и звали иногда на хозяйственный двор, раз в году, в уборочную кампанию, мешки полатать. И сейчас их никто не имеет права приневолить. Могли бы поручить коров молодым, те бы пахали. Нет, сами хотят помочь. Их даже и стахановками не назовешь. Они новой агротехники не придумают и рекорды не берутся ставить, а просто пашут и пашут, с утра до вечера, без перекурки: «Цоб-цобе!» Станут плуг настраивать: «Явдоха! А ну, иди, открути оцю железяку, твой же чоловик коваль був». Вспоминают сыновей и внуков, плачут. На ходу и вспомнят, на ходу и поплачут. А вечером учетчица замеряет выработку: опять «комсомолки» полторы нормы отмахали!..

А Пашу Ющенко помнишь? Муж ее погиб под Новороссийском. Сестру увезли немцы в Германию. Отец на фронте с первого дня, и не слышно его, ни одного письма не получили. Лучшая трактористка сейчас в нашей бригаде. Не легче приходится ей там, как и нам здесь. Работает одна, без напарницы; чуть станет светлеть, запускает машину и до ночи, без смены, а если луна светит, то и ночью пашет, пока бригадир не придет да не заглушит мотор и не стащит ее с сиденья. «Заснуть, говорит, хочешь на машине да в овраг сверзиться?»

Бригадир у них старый, Иван Пантелеевич Бреус, один мужчина забронированный остался в бригаде. Спокойный человек. Ну, с девчатами только такого характера человеку и работать. Знаешь же, как с ними. У одной что-то в моторе заело: не покрутит, не сорвет ручку с места, слезы уже на глаза наворачиваются; у другой зажигание не работает, на три свечи хлопает мотор, станет четвертую откручивать, а ее током как ударит, она как заголосит, как начнет бить трактор по колесу ключом, будто корову. Тут если еще и бригадир нервный, остается ему сесть возле них на землю, да и зареветь самому с горя. Ну, Бреус не такой. «Так ты ж, говорит, не по тому месту его бьешь, там у него шкура толстая, не докажешь. Бей его прямо по клапанам!» Только что готовы были все плакать — уже смеются…