По делам их - Попова Александровна

Сейчас…

Nunc aut nunquam[190].

Сейчас.

Пять шагов, отделяющих его от обнаженной жрицы, Курт преодолел спокойно — почти праздно, так размеренно-невозмутимо, что и телохранители герцога, и двое, явившиеся вместе с безликим, не сразу осознали, что происходит, не сразу сорвались с места, чтобы помешать ему.

Последний шаг. Последний спокойный удар сердца. Последнее мчащееся вскачь мгновение.

Маргарет успела обернуться, когда он аккуратно взял ее за правое запястье, успела бросить взгляд — удивленный, растерянный; именно это выражение застыло в мертвых глазах Филиппа Шлага, в последний миг своей жизни понявшего, что предан, растоптан, что человек, которому безоглядно верил, наносит вероломный удар в спину…

Она успела обернуться. Успела проронить одними губами:

— Что…

Курт сжал пальцы, выкрутив тонкое, словно веточка, запястье в сторону, легко отобрав серповидный нож, и коротко, не тратя времени на замах, ударил по белокурому затылку шишковидным навершием рукоятки, уронив безвольное тело на пол.

Momentumveri.

Момент истины.

Момент…

Один момент, миг, всего один только миг остался в его распоряжении, и лишь сейчас, наверное, стало ясно до боли, отчетливо и несомненно, как много времени вмещает в себя это понятие — «мгновение ока». Вот так — ресницы опускаются, на неуловимую бесконечность скрывая окружающий мир под веками, и поднимаются снова. Один миг. До этой ночи их было множество — мгновений, решающих судьбу, важных, нужных. Но лишь сейчас случилось это — мгновение, пронесшееся стремительно и вместе с тем вытянувшееся, словно подбросили клубок нитей, сжатый, плотный, и он покатился, разматываясь и превращаясь из самого себя в нечто бесконечное и безмерное.

Это мгновение протекло в неподвижности. Двое солдат все еще стояли на месте, не схватившись даже за оружие, двое у двери успели сделать шаг к нарушителю спокойствия и теперь занесли ногу для второго шага, герцог, бледный и оторопевший, застыл, как изваяние, и, что пугало более всего, такой же застывшей была фигура в капюшоне — в двух шагах напротив, отделенная лишь неровным углом каменной плиты, и тени скрывали лицо, так что неясно было, куда устремлены его глаза. За это мгновение успели прийти и уйти мысли, которые прежде не впускались в разум. Дверь, отгородившая катакомбы от внешнего мира, заперта, и следящие за ним агенты вряд ли сумеют взломать эти замки. А если и смогли — то слишком поздно, не сумев потом отыскать его следа в запутанных коридорах. Значит, готовая к захвату зондергруппа так и осталась во дворе кельнского собора. Значит, здесь, в этом каменном склепе, он — один. Значит, столь рискованно спланированная операция все-таки споткнулась о непредвиденное препятствие, и помощи не будет. Значит, все, что происходит теперь — взгляд в лица людей напротив и по обе стороны от него, стук собственного сердца, холодный воздух, вливающийся в легкие, весь этот невероятно бесконечный миг — все это в последний раз. Значит, когда это мгновение, наконец, кончится, их останется еще не более десятка, мгновений, отделяющих его от смерти. И это — тоже было впервые: в любой, самой безвыходной, ситуации до сих пор оставалась надежда на избавление, пусть призрачная и отчаянная; теперь же, с ножом в руке против трех обладателей неведомой силой и троих вооруженных бойцов — теперь надежды не было. Последняя ночь в жизни. Последний час. Последний момент.

Momentumveri.

Время разогналось снова, и случилось это прозаично, просто, к яви возвратил не страх смерти — страха, к удивлению, не было вовсе, не что бы то ни было еще, приличествующее случаю, а — омерзительный, посторонний в этом облаке ароматов запах, который, бывало, преследовал в заброшенных или опустившихся кварталах, в дешевых больницах для неимущих — кислый, вязкий дух человеческих испражнений. Здесь, у самого жертвенника, его не могли забить запахи неведомых благовоний. Что касалось святого отца, его как раз перспектива неотвратимой гибели испугала весьма и весьма.

Именно эта мерзость вернула мозг в действительность, встряхнула рассудок, заставив вспомнить, что есть — кроме этих стен и этой исчезающей призрачной луны, этих оживающих теней, марева, кружащего воздух — есть реальный мир, с улицами и домами, с птицами на чердаке Друденхауса, с людьми на улицах, с ним самим, с теплой рукоятью в ладони и — с тем, что он должен был, обязан был успеть сделать до того, как упадет на этот каменный пол и больше не встанет…

Он успел нащупать под пряжкой ремня стальную полоску (Фридрих, долгих тебе лет!) и рвануть, вытянув одним движением тонкое стальное лезвие, гибкой острой плетью рассекшее воздух с мелодичным, тихим свистом, успел сделать шаг вперед, пытаясь обойти каменную плиту раньше, чем герцогские телохранители заступят ему дорогу, и вдруг услышал громкий, лязгающий щелчок. Этот звук Курт узнал бы из тысячи — звук спускаемой струны арбалета.

Ни у кого из присутствующих стрелкового оружия не было, и тело не успело напрячься в ожидании холодного, пронзающего удара — мозг уже понял, что летящая с неистовой скоростью смерть предназначена не ему; понял раньше, чем глаза увидели одного из спутников безликого, отлетевшего к стене, а потом — невысокого щуплого человека с двухзарядным арбалетом в руке, всадившего второй болт в живот другому сопровождающему.

Значит, агент слежки все же прошел — вскрыв ли замки той двери или сломав их, неважно, но — прошел. Значит, и группа тоже здесь? Значит или нет?..

Нет, понял он, увидев, как тот врывается в комнату, вытягивая короткий кинжал из ножен. Группы нет. Почему, что еще сорвалось, задержалась ли помощь или не явится вовсе — думать об этом сейчас времени не оставалось. Сейчас оставался лишь еще один миг на то, чтобы развернуться к герцогским телохранителям, за спины которых тот довольно резво отскочил. Было еще полмгновения порадоваться тому, что у обоих тоже короткое оружие…

То, что вырвалось из горла безликой фигуры, было не словом, не криком, не шипением даже, а будто беззвучным, бьющим по ушам ударом в воздух, и боковым зрением Курт уловил, как его «хвост», словно наткнувшись на невидимую стену, содрогнулся, хватанув воздух ртом, и побелел, уставясь перед собою остекленевшими глазами. Он пробежал еще два шага, и было видно, ясно видно, четко до дрожи в каждой жилке, что эти два шага делал уже мертвец, просто по инерции ноги пронесли безжизненное тело вперед, пока, запнувшись, он не упало, откатившись в сторону, точно куль с мукой…

И это случилось снова — снова возникло это долгое, тягучее, как клей, мгновение, в которое опять уместилось бессчетное количество мыслей и весь мир, что был вокруг. Когда капюшон развернулся в его сторону, обратившись к нему тенью вместо лица, Курт понял, что не успеет — ничего не успеет. Даже попытаться. За это долгое мгновение он понял, что сделать не может ничего — ни отпрыгнуть в сторону, как от выстрела, ни закрыться, как от удара мечом, ни уклониться — ничего. Что может только ждать смерти — глупой, бессмысленной и напрасной; и ждать осталось недолго…

Удар голоса о воздух прозвучал снова, и в голове точно бы что-то взорвалось, словно вены в висках лопнули, а глазам вдруг стало горячо, как будто его окунули в поднимающийся над углями дым — прожигающий насквозь, но вместе с тем ледяной, как сугроб у порога в февральскую метель. Курт покачнулся, схватившись за камень жертвенника, ненавидя себя за слабость, за свое самомнение, из-за которого случилось все, что случилось, из-за которого сейчас погиб человек — так же, как погибнет теперь и он, бесполезно.

— Не может быть! — голос из-под капюшона вырвался со свистом, и сквозь соленый туман на ресницах он увидел, как фигура отступила назад, к стене.

Не может быть, повторил он мысленно, выпрямляясь и чувствуя, как боль уходит, как рассеиваются цветные звезды в глазах, а трое напротив смотрят на него с опасением, почти со страхом; им не хочется вступать в бой с человеком, выжившим после такого…

Он не стал задумываться больше о случившемся; почему это произошло и как, выяснить можно и после, если будет возможность, если будет еще в этом смысл, а сейчас — прыжок вперед сквозь остатки боли, пока те трое не опомнились, пока в шоке, пока ошеломлены происходящим.

Удар заточенной стальной полосой в правой руке, как плетью — удар достигает цели сразу, с чавкающим свистом прочертив алую полосу по горлу не успевшего отскочить стража. Один.

Плотный, коренастый Петер метнулся чуть в сторону, обходя продолжающее извиваться лезвие, пригнулся, не пытаясь сблокировать стальную змею, вывернулся у спины; разворот и шаг — но не назад, а вперед, вплотную, нанизывая тяжелое тело на серп ритуального ножа в левой руке. Второй.

… Миг? Два?..

«Если после пятнадцати мгновений боя противник все еще не побежден — думай, что ты сделал не так»… Мессир Сфорца мог бы гордиться, будь он здесь…