Екатерина Великая - Вирджиния Роундинг

Мистер Васильчиков, фаворит, чье разумение было лишком ограниченно, чтобы он мог иметь какое-либо влияние на дела или пользоваться доверием своей повелительницы, теперь заменен на человека, который претендует на обладание и тем и другим, причем в самой превосходной степени. Если я скажу Вашей светлости, что выбор императрицы равно не одобряется и партией великого князя, и Орловыми, которых удовлетворяло существовавшее некоторое время назад состояние дел, вы не удивитесь, что выбор сей послужит, да и уже служит поводом для всеобщего удивления и даже испуга»{589}.

Первая оценка Потемкина, сделанная сэром Робертом, была неопределенной — из-за невысокого мнения о нем придворных и чиновников Екатерины и в то же время высокой оценки Потемкиным собственных способностей.

«Фигура у него гигантская и непропорциональная, а его внешность очень далека от привлекательной. Мне сдается, что он отлично разбирается в людях и более проницателен, чем большинство его соплеменников, но столь же легко прибегает к интригам и так же гибок в средствах, как любой из них, И хотя разнузданность его манер печально известна, он единственный, кто установил связи с церковью. С такими чертами характера, особенно с учетом бездействия тех, с кем ему придется соперничать, он может, естественно, льстить себя надеждами подняться на любую высоту, какую измыслит его неуемная амбиция»{590}.

Одним из первых тактических ходов Потемкина, разматывающего паутинчатый клубок из преданности и интересов при дворе Екатерины, стала попытка снискать расположение Никиты Панина — в надежде также вторгнуться в мир великого князя (который предпочитал, чтобы фавориты его матери были незначительными фигурами). Сначала Панин был осторожным сторонником Потемкина, хотя бы только потому, что радовался любому ослаблению влияния Орловых. Очевидные успехи Потемкина и на политической, и на военной арене стали немедленной причиной беспокойства для уже занимающих посты. Вполне возможно, что Панин, великий князь, Орловы и Чернышевы (Захар был президентом Военной коллегии) всполошились.

Взлет Потемкина — его положения и влияния — происходил с беспрецедентной скоростью. 15 марта он был назначен генерал-лейтенантом Преображенской гвардии — честь эта ранее принадлежала Алексею Орлову; сама Екатерина была полковником этого полка. А в конце месяца он стал генерал-губернатором Новороссии — огромной территории на юге, граничащей с Татарским ханством в Крыму и с Оттоманской империей. После двух весенних недель, проведенных в Царском Селе, двор 9 апреля вернулся в Зимний дворец. Потемкин поселился в собственных апартаментах. Чтобы отличаться от своего предшественника, он отказался переезжать в прежние апартаменты Васильчикова (которые были превращены в часовню) и занял новые, отделанные лично для него покои, расположенные прямо под апартаментами императрицы и соединенные с ними спиральной лестницей, покрытой зеленым ковром. Оба помещения смотрели окнами на Дворцовую площадь и внутренний садик. В другой императорской резиденции Потемкину тоже были подготовлены комнаты.

На следующий день после возвращения в Зимний дворец Екатерина сказала Потемкину, что ей нелегко навещать его по утрам. В том же письме она высказала, насколько стала зависима от его любви:

«Страшусь не того, что могу освободиться от твоих сетей, а того, что от часа к часу все более запутываюсь. Чтобы уменьшить мою страсть, ты должен сделать меня несчастной. И даже тогда я, вероятно, не перестану любить тебя. Я молю Бога, чтобы умереть в тот час, когда мне покажется, что ты не тот по отношению ко мне, каким показал себя за эти семь недель. Что бы ни случилось, мне необходимо думать, что ты любишь меня, и малейшее в этом сомнение жестоко мучает меня и делает невыразимо печальной»{591}.

В апреле Фридрих Мельхиор Гримм покинул Санкт-Петербург, отправившись сначала в Италию. Он проболел почти весь 1774 год, таким образом лишив императрицу бесед, которые так ей нравились и о которых она с таким энтузиазмом писала Вольтеру в конце 1773 года, включив в свои похвалы и Дидро: «Я вижу их очень часто, — написала она 27 декабря, — и наши беседы никак не кончаются»{592}. Она описывала Дидро как обладающего «неистощимым воображением», как одного из самых необычайных людей из всех когда-либо существовавших. Однако вскоре Екатерина разочаровалась в идеях Дидро как не имеющих практического применения в условиях ее огромной и тревожной империи, объяснив Вольтеру в январе 1774 года (и не упустив случая польстить ему ссылкой на «Кандида»): «Он — самый экстраординарный ум; однако размер его сердца — как у всякого человека. Но в конце концов, поскольку все к лучшему в этом лучшем из миров и порядок вещей неизменен, нужно позволить каждому идти своим путем и не загромождать чужой мозг бесполезными претензиями»{593}. Много лет спустя Екатерина описала свои беседы с Дидро графу Сегюру:

«Я имела продолжительные и частые беседы с Дидро, — рассказала мне Екатерина, — но скорее любопытные, чем полезные. Если бы я последовала его совету, всё в моей империи встало бы с ног на голову. Законность, управление, политика, финансы — мне пришлось бы расстроить всё ради применения непрактичных теорий.

Тем не менее, пока я молча слушала его, все присутствовавшие принимали его за строгого учителя, а меня за робкую ученицу. Он и сам, вероятно, так считал, потому что через некоторое время, не видя никаких великих инноваций, которые он рекомендовал для исполнения моему правительству [такие, как отмена крепостного права], он выразил удивление с видом недовольного высокомерия.

И, честно отвечая ему, я сказала: «Дорогой Дидро, я с величайшим удовольствием выслушала все, на что вдохновил вас ваш великий ум, но со всеми своими великими принципами, которые я прекрасно понимаю, вы можете писать прекрасные книги и быть плохим правителем. Вы забыли в своих реформаторских планах о разнице в наших положениях. Выработаете лишь на бумаге, которая позволяет всё — она ровная, гибкая и не представляет препятствий ни для вашего воображения, ни для вашего пера, — в то время как в моем положении бедной императрицы, каковой я являюсь, приходится работать с человеческим материалом, который, наоборот, нестабилен