Александровскiе кадеты (СИ) - Перумов Ник

— Солонов!

— Я, гос…

— Гражданин! — прошипел Две Мишени.

— Я, гражданин полковник!

— Останетесь за старшего. Я должен кое-что выяснить, насчёт этого… Петросовета. — И добавил, ещё понижая голос, — кое-что я о них помню.

Федор тоже помнил — и пересказов Пети Ниткина и самого полковника.

— У вас есть бумаги, думаю, нам здесь ничто не угрожает. Пока не угрожает.

…Пустой кабинет отыскался в самом конце длинного коридора. Досюда комиссары Временного Собрания ещё не добрались, наверное, просто не успели.

Вся третья рота набилась внутрь, просторный кабинет мигом заполнился. Федор выставил часовых, и сам тяжело опустился на пол, привалившись к стене. Не самое удобное положение, но выбирать не приходится.

Кто-то из кадет грыз галеты, Пашка Бушен отправился за водой, наполнить фляжки. Вернувшись, доложил:

— Что тут в туалетах творится… Боже милостивый!

— А сами это «Временные»? — вполголоса спросил Федор.

— А у них своё, под охраной, нас туда не пустили, — ухмыльнулся Пашка. — Ну да мы и не рвались особо. На рожон не лезли.

— Молодцы, — чуть отстранённо сказал Федя. Он сейчас думал о странном фотографическом аппарате «Момент» без твёрдого знака на конце. И это заставляло думать…

— Пашка! Остаёшься за старшего, я быстро!

Прежде чем Бушен успел возразить, Федор шмыгнул за дверь.

Время шло, и даже в канцелярии всё стало потихоньку затихать. Никто, однако, не расходился — быть может, ждали окончания очередного «совета» Временных.

В уже знакомой канцелярии треск пишущих машинок стих, у окна стоял самовар — труба выведена прямо в форточку — и весь личный состав, как сказал бы Две Мишени, отдыхал.

— Чего вам, гражданин кадет?

Борода Клинышком оказался на посту и бдил.

— Виноват! — немедля вытянулся Фёдор, являя собой сейчас полное соответствие знаменитому указу Петра Великого о том, что «подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство». — Просто… спросить хотел. Про аппарат. Никогда такой не видывал! А посмотреть можно?

— Уже убрали, доставать зря не будем, — сухо сказал Борода Клинышком. — Здесь не в игрушки играют, гражданин кадет.

— Так точно! Значит, его из самой Америки привезли?

— Да, представьте себе, гражданин кадет, из самой Америки!

— А кто ж его привез? — самым что ни на есть невинным голосом, хлопая глазами, точно красная девица, осведомился Федя.

— Много будешь знать, гражданин кадет, скоро состаришься. Из Петросовета гражданин Благомир Благоев.

— Спасибо, гражданин комиссар, — очень вежливо поблагодарил Федя. — Уж больно аппарат интересный! Я фотографией сам увлекаюсь.

Борода Клинышком фыркнул.

— Ступай, гражданин кадет, ступай. Завтра у вас трудный день, борьба за свободу продолжается, хорошо бы, чтоб все, засевшие в центре города и в министерствах, одумались бы, перешли бы на нашу сторону…

— Перейдут, гражданин комиссар, — убежденно сказал Федя. — Разрешите идти?

— Ох, военная косточка, — вздохнул гражданин комиссар. — Ступайте, кадет, ступайте…

Благомир Благоев. Это имя в материалах, что Две Мишени, Петя Ниткин и Ирина Ивановна Шульц вынесли из истории той революции, не упоминалось. Конечно, отличия в истории имелись, но всё-таки не слишком значительные. Как теоретизировали Ирина Ивановна с Константином Сергеевичем, изменения просто не успели как следует нарасти — скажем, остались в живых те, кто должен был бы погибнуть на японской войне (к примеру, экипаж броненосца «Петропавловск» во главе с адмиралом Макаровым). Чем дальше, тем таких изменений будет больше и проявлять себя они станут сильнее — вплоть до момента, когда истории в разных временных потоках разойдутся окончательно.

Но зато Благомир Благоев был известен как депутат Государственной Думы и социал-демократ. Болгарин, чья семья сражалась в чете знаменитого Христо Ботева[1], потом в войне за освобождение Болгарии, но потом как-то оказалась в России.

Во всяком случае, так писали о Благоеве газеты.

Поскольку с подачи Двух Мишеней Федору пришлось провести немало часов над политическими раскладами Империи, всё это он знал неплохо.

Значит, Благоев…

Об этом следовало рассказать полковнику.

Федор выбрался в затихавший коридор, где вдоль стен вповалку уже спали солдаты, завернувшись в шинели; другие хлебали что-то из котелков — где-то внизу должны были выдавать еду.

И кадец-вице-фельдфебель Солонов сделал то, что только и могло получиться в этот безумный день.

— Где тут Петросовет, гражданин? У меня записка туда!

Солдат, устроившийся с грязными сапогами на некогда нарядной оттоманке, и будучи почти всецело поглощён дымящейся кашей, махнул рукой.

— На первый этаж дуй…

На первом этаже отыскать Петросовет оказалось даже легче, чем гражданина военного министра.

Тут потоком шли рабочие, вперемешку с солдатами. На Федора не обратили никакого внимания — все вокруг в шинелях, все вооружены, на большинстве — погоны. У кого-то красные повязки на левом рукаве, у кого-то кумачовые полосы наискось через папаху или просто шапку. Людской поток вынес Федора в полуовальный двусветный зал, где меж высоких колонн с пышными коринфскими капителями натянуто было тёмно-синее полотно, а на нём белыми буквами красовалось:

«Петербургский совет рабочих и солдатских депутатов»

Под надписью стоял длинный стол, покрытый роскошной муаровой тканью, и за ним в полном составе восседал этот самый «Петросовет» — девять человек, а вокруг толпилось настоящее людское море. К потолку тянулся махорочный дым, тускло сверкали штыки, которые тут никто и не думал убирать.

Справа от стола — трибуна, куда только что взгромоздился очередной оратор. Был он небольшого роста, с рыжеватыми остатками волос, в партикулярном и даже несколько старомодном сюртуке; резко взмахнув рукой и сильно наклоняясь вперёд, он начал — и Федя враз узнал этот голос, да и трудно было б его не узнать:

— Товагищи солдаты и матгосы, товагищи геволюционные габочие! Боевой пголетагиат! Геволюция победила — но богьба наша не закончена! Она только начинается! Сброшено иго кговавого цагизма, но власть, товагищи, ещё не в наших гуках! Она в гуках бугжуазии, помещиков и капиталистов! Попов!..

Тот, кого звали «товарищ Старик» на приснопамятной сходке в их, Солоновых, собственной квартире, сейчас словно обрёл крылья. Никто не замечал смешной его картавости, лысины, неопрятных редких волос. Он не говорил, не выступал, не читал речь — он вещал, с дикой и страстной убеждённостью, какую Федор не встречал ещё ни у одного человека.

Его даже не слушали — ему внимали, словно ветхозаветному пророку.

А Старик мчался на всех парусах.

Вся власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Промедление смерти подобно.

Никакое другое правительство не сможет дать народу волю, рабочим — заводы, а крестьянам — землю, кроме как правительство Советов.

Немедленный роспуск армии, полиции, чиновничества.

Немедленная конфискация всех сельскохозяйственных земель и передача их крестьянам.

Не надо бояться германских добровольцев, хоть и посланных реакционным кайзеровским правительством. Напротив, немецкие рабочие, одетые в солдатские шинели, понесут в Германию слово правды о нашей революции. Там тоже зреет восстание, под руководством нашего товарища Карла Либкнехта.

Надо помнить, что пока ещё пролетариат не владеет всеми инструментами для управления государством. Техническую работу смогут выполнять бывшие чиновники — разумеется, под строгим рабочим контролем!.. Однако, по мере того как новая жизнь покажет свои неоспоримые преимущества, контроля и принуждения бывших эксплуататорских классов будет требоваться всё меньше и меньше, а потому —

«Старик» сделал короткую паузу, лихорадочно схватил стакан с водой.