Приключения Кавалера и Клея - Майкл Чабон

— Ничего. Я ее повредил.

— Как?

— В футбол на пляже сыграл, как же еще?

Они сели бок о бок на каменную ступеньку.

— Где он теперь?

— Не знаю. Ушел. Совсем ушел.

— А ты здесь, между прочим, что делаешь? — поинтересовалась Роза. — Разве тебе не полагается сейчас сидеть в поезде и ехать в Голливуд? Где Бэкон?

— Я сказал, чтобы он ехал без меня.

— Правда?

Сэмми пожал плечами.

— На самом деле я никогда не хотел туда ехать… не знаю. Кажется, меня со всей этой ерундой слишком далеко занесло.

Тогда утром на станции «Пенн» Сэмми попрощался с Трейси Бэконом в купе, забронированном для них обоих в вагоне «Бродвей Лимитед».

— Не понимаю, — сказал Бэкон. В тесной близости купе первого класса им было как-то неловко и неуютно друг с другом. Один из мужчин отчаянно старался не прикоснуться к другому, а другой посвящал каждый миг и жест тому, чтобы его ни в коем случае не коснулись. Столь аккуратнейшее поддержание переменной и наэлектризованной дистанции между ними само по себе казалось некой разновидностью слабого контакта. — Тебя даже не арестовали. Адвокаты Джимми намерены спустить все дело на тормозах.

Сэмми покачал головой. Они сидели друг напротив друга на идентичных мягких сиденьях, которые бы им пришлось бы тем вечером где-то неподалеку от Фостории разложить в пару коек.

— Пойми, Бэк, я больше не хочу этим заниматься, — сказал Сэмми. — Я просто… не хочу быть таким.

— У тебя нет выбора.

— А по-моему, есть.

Тут Бэкон встал и одолел три фута пространства между ними, после чего сел рядом с Сэмми.

— Я в это не верю, — сказал он, протягивая руку к ладони Сэмми. — Для таких, как мы с тобой, это не вопрос выбора. Ты ничего не сможешь с этим поделать.

Сэмми отдернул руку. Независимо от его чувств к Бэкону все это не стоило страшной опасности, стыда, возможности ареста и невыносимого позора. Тем утром, ощупывая помятые ребра, явственно ощущая привкус хлорки в горле, Сэмми твердо решил, что лучше он вообще не будет любить, чем его станут так за эту любовь наказывать. Он понятия не имел о том, какой долгой покажется ему в один прекрасный день такая жизнь; каково ему будет ежедневно ощущать отсутствие любви.

— Это мы еще посмотрим, — возразил Сэмми.

Спеша выйти из купе, прежде чем Бэкон смог бы увидеть, как он расплачется, Сэмми столкнулся с пожилой дамой, что пробиралась по узкому коридору, и порез у него над глазом снова начал кровить.

— Я рада, что ты по-прежнему здесь, — сказала ему теперь Роза. — Сэмми, послушай. Мне нужна помощь.

— Хорошо, я помогу. А что случилось?

— Кажется, мне нужно сделать аборт.

Тут Сэмми закурил сигарету и докурил ее до половины, прежде чем заговорил.

— Джо — отец ребенка, — произнес он.

— Да. Конечно.

— А что он сказал, когда ты ему об этом сказала?

— Я ничего ему не говорила. Как я могла ему сказать? Вчера вечером он пытался покончить с собой.

— Правда?

— Думаю, да.

— Но Роза, ведь он идет на флот, он же сам сказал.

— Угу.

— Значит, он завербуется на флот и отбудет куда надо, так и не узнав, что ты беременна его ребенком?

— Угу.

— Хотя ты об этом знаешь уже…

— Скажем, неделю.

— Почему ты ему не сказала? Нет, правда, почему?

— Я боялась, — ответила Роза. — Правда боялась.

— Чего ты боялась? Хотя не надо, я сам знаю, — сказал Сэмми. Теперь в его голосе слышалась горечь. — Что он просто скажет тебе самой все расхлебывать. И не захочет на тебе жениться.

— Тут ты в точку попал.

— А теперь ты…

— Просто я никогда бы не смогла ему сказать, даже через миллион лет.

— Потому что он совершенно точно скажет тебе…

— Ну да. Пойми, Сэмми, он хочет идти туда и их убивать. Что бы я ему ни сказала, вряд ли это его остановит.

— Значит, теперь ты должна…

— Так я тебе как раз и объясняю.

Сэмми повернулся на нее посмотреть. Глаза его загорелись от мысли, которую Роза тут же ухватила — во всех ее глубинах и частностях, со всем страхом и безнадежностью, на которых эта дикая мысль взросла.

— Я беру тебя в жены, — просто сказал Сэмми.

Часть V

Радист

1

Проигравшему в «лупе-велес» полагалось устраиваться на ночлег в тоннелях, в аду Собачьего городка. Всего там обитало восемнадцать псов, по большей части аляскан-маламутов с несколькими лабрадорами и гренландскими лайками в придачу, а также один ненадежный лентяй, по происхождению почти целиком волк. Ты брал с собой спальный мешок, одеяло и, чаще всего, бутылку «старого дедушки», после чего укладывался в замерзшем тоннеле, где, несмотря на снежный пол, снежные стены и снежный потолок, вонь мочи, кожаных упряжей и прогорклого тюленьего жира из собачьих пастей была на удивление острой и бодрящей. Отряд пустился в путь с двадцатью семью собаками (вполне достаточно для двух основных упряжек и одной запасной), однако четыре пса были порваны в клочья собственными сородичами ввиду весьма сложной собачьей эмоции, составленной из скуки, враждебности и поразительного духовного подъема. Еще один пес упал в бездонную дыру во льду; двоих унесло нечто столь же загадочное, сколь и стремительное; один по причинам, так и оставшимся неясными, был застрелен сигнальщиком по фамилии Гедман; а Штенгель, подлинный собачий гений, однажды незаметно убрел в туман и так и не вернулся. Еще там было двадцать два человека. Они играли в покер, «парчизи», шахматы, криббидж, червы, «рыбалку», географию, привидений, пинг-понг, двадцать вопросов, хоккей с монетками, хоккей с носками, хоккей с крышками от бутылок, бридж-контракт, шашки, поддавки, монополию и «дядюшку Виггили» на сигареты (раз деньги им требовались так же мало, как снег или лопаты). Они играли на освобождение от паскудной работы по откалыванию лишнего льда от замерзшего зиккурата, что вечно и величественно высился в гальюне, столпа крупных говех и мелких шматков поноса, из которых лютый мороз вылепил поистине фантастические формы. Гауди такое даже не снилось. Однако победители в «лупе-велес» выигрывали лишь право спать на своих койках, и им еще одну ночь было тепло и сухо внутри «Антарктического Хилтона». Это была глупая, жестокая и в то же время удивительно великодушная игра, а играть в нее было проще пареной репы. В «лупе-велесе» бывал двадцать один победитель и всего один проигравший, которому и приходилось ложиться с собаками. Хотя в теории, учитывая фундаментально случайную и не требующую ни малейших навыков природу этой игры, никто никакого преимущества не имел, на практике после краткого вечернего розыгрыша «лупе-велеса» топать в вонючий хаос тоннелей обычно приходилось Джо Кавалеру. И в ту самую ночь, когда что-то пошло не так в хилтонской печи, Джо как раз был там, в большой упаковочной клети бок о бок с псом по кличке Моллюск.

Не считая пилота по фамилии Шэнненхаус, среди двадцати двух мужчин не было никого старше тридцати пяти лет (впрочем, в первый день, когда столбик термометра опустился ниже отметки в минус тридцать градусов Цельсия, стукнуло как раз тридцать пять лет Уолтеру Флиру, по прозвищу Бересклет, их командиру, который отметил сию оказию спринтом на пятьдесят ярдов от гальюна до кают-компании в одних маклаках). Троим же «морским пчелам», По, Митчеллу и Мэддену, даже не стукнуло и двадцати, что, пожалуй, частично объясняет в высшей степени мальчишескую глупость «лупе-велеса». Все они забивались в кают-компанию, сразу на целые часы и недели полярной ночи, просто убивая время или прикидываясь, что не убивают время, в трезвых, напряженных приступах предположительно срочного и неизбежного ремонта, анализа, планирования или изучения какой-то морской дисциплины, как вдруг кто-то — как правило Гедман, хотя вообще-то начать мог кто угодно — выкрикивал имя звезды «Мексиканской злючки» или «Лу из Гонолулу». В соответствии с правилами все, находящиеся в помещении, обязаны были немедленно последовать этому примеру. Тот, кто, согласно общему решению игроков, произносил решающие слова последним (если только не была его очередь стоять на вахте), проводил ту ночь (называлось это именно ночью, хотя там была одна сплошная ночь) в Собачьем городке. Если тебе предстояло заступить на вахту или если тебе выпадала удача не оказаться в тот момент в помещении, ты в счет не шел. За исключением случаев запредельной скуки, играли в «лупе-велес» всего раз в день. Таковы были правила этой игры. Происхождение «лупе-велеса» терялось во мраке, а проходил он на редкость азартно. Невесть почему Джо никак не удавалось как следует этой игрой овладеть.

В отряде ходило несколько теорий на предмет этого факта — или, возможно, на предмет самого Джо. Вообще-то Джо был всеобщим любимцем. Его любили даже те, кто больше совсем никого не любил, а таких, по мере того, как полярная ночь тянулась дальше, становилось все больше и больше. Ловкие руки Джо и его волшебные фокусы служили бесконечно обновляемым источником развлечения, в особенности для более простодушных обитателей станции «Кельвинатор». Джо был надежен, сведущ, находчив и трудолюбив, но его акцент и довольно специфический словарный запас смягчали острые грани его очевидной компетентности, а последняя была тем качеством, которое у других одаренных обитателей «Кельвинатора» могла принять агрессивную, антагонистскую резкость. Далее, было известно, хотя сам Джо мало об этом говорил, что у него невесть каким образом больше счетов с фашистами, чем у любого из них. В целом он был во многом человеком-загадкой. Однокашники Джо еще со времен учебы на Гренландской станции распространили слух о том, что он никогда не читает свою почту, что в его рундуке лежит пачка неоткрытых писем в три дюйма толщиной. Среди людей, переписка для которых была чем-то вроде болезненного пристрастия, такой слух делал Джо объектом немалого благоговения.