Полет на спине дракона - Олег Широкий

   — Ты чего... ранили? — шепнул Гневаш куда-то в стылую землю.

   — Нет, я не про то... Голову-то подними, подними... — Его голос дрожал.

Гневаш повернулся и едва не отпрянул от окоченевшего лица. Из остатков кожи на подбородке торчал в жуткой надменности остаток бороды...

   — Не боись... это кипятком его со стен угостили... Оно тогда... таво слезает ровно порты, — утешили сзади знающие.

Кое-где под лестницами, и верно, сизые проталины — места, куда приземлился кипяток. Но не время думать о том... «Свой» татарин пока лежал смирно — никуда не гнал. Тоже, поди, человек, боится, черт смолёный. Он лежал как раз меж ними с Ваулой. Они переглянулись с Ваулой и как-то сразу поняли друг друга. Гневаш успел-таки слегка порезать руки, но чужой кулак, сжимавший саблю, всё-таки удержал. Проморгал её хозяин. Ваула закусил губу и, навалившись всей массой, прижал задёргавшегося и загудевшего жука к земле. Его ноги в степных сапожках болтались потом ещё долго.

   — Добро, — прошептал Гневаш. — Ну-ка, тащи с него панцирь.

   — Да не налезет ни на кого, — прошипели сзади в ответ.

   — Сымай давай, невелика беда. Навроде щита сгодится.

Круглый плетёный шит нехристя лежал тут же... А уж саблю Гневаш из рук не выпустил. Хоть и орудовать ею не умел совсем, но было такое чувство, что у него вырос спасительный коготь. Мысль заработала азартно.

   — А может, того, так и пролежим здеся... А ночью и сбежать не грех? — посыпались советы.

   — Энти-то, энти сказали, мол, ежели кого тут живым после взятия города найдут, враз голову долой, — взвился от чужой глупости Гневаш. — Ну-ка слушайте, что скажу... — прошептал он, но, оглянувшись, обнаружил, что говорить уже некому. Стрелы поражают бесшумно, и оба его собеседника были уже мертвы. Заёрзав ужом, он прикрылся их телами и стал напряжённо ждать.

Олег и Гневаш. 1241 год

   — И что потом?

   — Как татары ворота открыли и на прясла позалезали, надел я тихонько татарскую бронь, шелом, сапожки с мертвеца-жука натянул и ринулся в город... Тут уж не зевай.

   — Это то есть как, «не зевай»?

   — Да по мне, княже, что рязанцы, что татары. В Рязани боярина знатного, гадюку, — он в порубе тайном хоронился — на верёвке притащил... Ещё тогда заприметили. А после вызывает Эльджидай-нойон. Полоняников градских предо мной поставили дюжину и саблю мне в руки — руби, мол, доказывай преданность. Что ж, порубил охотою, долго ли? Да и говорю: «Ежели что, так ещё давай. Сабля не каравай, сколь ни махай — острия всё столько же». Ихний толмач перевёл, засмеялись, взяли в сотню. После уж и в Козельске жёнок-детей рубали... и в Чернигове. А знаешь — мне в охотку, я ли хоровод затеял?

Рассказывал Гневаш всё это запросто, а Олег дивился. Слушает попутчика, где и подхихикивает ему, а неприязни, презрения, брезгливости вроде и нет. Видно, и вовсе сердце после гибели Евпраксии замёрзло... В иные-то времена таких, как Гневаш, и взглядом бы не удостоил. А с другого боку — лучшего слугу ещё поискать. Он на охоту, и состряпать, и от лихих людей раза два уберёг, вовремя заметив.

   — Я, ежели кому служу, то честно, — похвалялся парень.

Понял, глядя на него, князь, чем ум от смекалки отличается, только вот смекалка тогда оказалась мудрее ума.

На привалах Гневаш налегал:

   — Надо бы нам, княже, сразу к Батыю податься, по то и выручил я тебя.

   — Отчего к Батыю? — удивлялся князь.

Гневаш между тем не терялся:

   — Ему ныне рязански али ещё какие князья законные в самый раз. Пошто так? А оттого, что Гуюк — враг ему первейший. Значит, князей по всем городам захочет Батый от себя утверждать. Это, стало быть, пока в Каракоруме суматоха да власти делёж. — И, заглядывал Гневаш молодому князю в глаза нахально, без тени смущения: — Не тушуйся, княже, проси грамоту на Рязань... Ингварь-то, что на Рязанском столе ныне, Гуюков подпевала. Так гнать его, и войска хан даст, ей-ей.

   — А ты? Тебе какая с того печаль? — уже не удивляясь «державной» хватке бойкого Гневаша, устало бросал Олег.

   — А я у тя ближним человеком буду али гридней воеводою, а то и в бояре. Вот те крест — не пожалеешь.

«Мальчишка... в чужой крови до ворота рубахи, а всё равно мальчишка, чудно», — думал князь, глядя на него. У самого же были другие задумки о будущем. Власти не хотелось — пустое это всё. А жаждал он узнать всё доподлинно о гибели Евпраксии. Потому рок, нетерпеливый и упрямый, как вол, напористо гнал его домой, в Рязань... Вернее сказать, в тот Новый Град, что спешно возводился её уцелевшими погорельцами совсем в другом месте.

Однако нетерпение и тоска — советчики никудышные. В Новой Рязани всё было ой как непросто, и этого молодой князь знать не мог.

Старший брат Олега Ингварь отсидел в Чернигове нашествие, отчего — единственный из князей — оказался и живым, и не в плену. А в дальнейшем повёл он себя неосторожно и глупо. Вернувшись на пепелище, устроил молебен в честь «радости» избавления от «безбожного царя Батыги», и вообще, плясал на животе уснувшего льва с такой весёлой беспечностью, будто сей лев уже мёртв.

Вообще-то это была давняя традиция Рязани — радоваться нынешнему без думы о грядущем. Привыкшая жить от разорения к обдиранию и не мечтать о другой, лучшей, доле, рязанская земля таких князей понимала лучше дальновидных.

Понятное дело — всё сразу стало известно Бату. Сначала джихангир подумал — это урусутская неспособность понять зимою, что придёт весна. Вот ведь глупец этот Ингварь! И вправду поверил, что монгольское войско пронеслась по Рязанщине как тупая гроза и сгинет в других землях.

Сперва монголам было не до распоясавшейся Рязани. Они, истекая кровью (не только хашара, но и своей собственной), штурмовали польские и венгерские замки. А там сопротивлялись, не в пример Руси, отчаянно. Потом на уставшие от бесконечных боев плечи обрушилась нежданная смерть великого хана Угэдэя, и грозная империя вляпалась в междуцарствие в не самое подходящее время.

В Каракоруме ханша Дорагинэ — вдова Угэдэя и мать Гуюка — удержать власть не сумела. Тщательно оттачиваемая ещё со времён Чингиса пирамида принуждения досталась откровенным шкурникам во главе с пленной персиянкой Фатимой. И началось.

Этого не ожидал никто, по сложно переплетённой паутине интриг стали гвоздить неуклюжей, но мощной булавой. Без толку, без разбору. На завоёванных просторах воцарилась откровенная продажность.

Вот тут-то и несториане — из тех, что когда-то так много сделали для укрепления власти «величайшего из людей» — и монгольские ветераны, и приверженцы пронырливого Юлюя Чуцая добрым словом помянули мягкого, добродушного, предсказуемого Угэдэя.

Плохо стало всем. Кроме Гуюка, который решил, что настал его звёздный час.

Такое творилось в Коренном улусе, но беспечный Ингварь Ингварьевич обо всё этом не ведал, строил себе Новую Рязань и радовался, что не осталось у него соперников — все от сабель татарских полегли. И не думал, что иные из соседей видели в этом свою будущую выгоду. Каждый мнил, что Рязань в новой схватке за власть на их чашу весов довеском упадёт.

На западе Михаил, вернувшийся в разорённый Чернигов, надеялся, что Ингварь (старый союзник Ольговичей) поддержит его против «безбожных татар». Поддержит в той большой войне, которую затевали два великих правителя: непокорный черниговский князь и Папа Римский. А точнее сказать — не в обиду тщеславному Михаилу — войну, которую затевала римская курия, желая бросить на передовые рубежи резни кое-кого из скифских князьков, соблазнив их блестяшками корон. Михаил и Ингварь — в их числе.

И с востока на Рязань посматривали с надеждой. Змеиному гнёздышку ханши Дорагинэ и её сыночку Гуюку приглянулось в этих молебнах слово «Батыга». В Рязани гремят мелькитские (православные) юролы? Пусть гремят... пока, что с того? Мелькиты сейчас нужны союзниками для второго похода на папистов. Чего их раньше времени дразнить? А натравить на Бату не вредно. Пусть думают в Рязани, что борются с татарами — детям Угэдэя, обнаглевшим джучидам лишняя палка в колесо.

Вот тут-то — нежданно-негаданно — явился к Ингварю геройски погибший под Пронском милый брат его Олег.

Ингварь с Олегом и при батюшке не ладили... Удивился правитель Новой Рязани воскресшему покойнику... да и запер его на всякий случай в поруб, ибо место мертвецам не среди живых, а под землёю. Это решение было тяжёлой ошибкой. Надо было или уж придушить братца втихаря, пока никто об его возвращении не дознался, или дать ему жить. Тем более что к власти Олег вовсе не рвался, всё про Евпраксию свою дознаться хотел: «Как погибла, где?»