Грусть белых ночей - Иван Науменко

До Посад — сплошь болота. Деревеньки ютятся на песчаных взгорках, островках, разбросанных по болотистым дебрям. Песчаная, подзолисто-кислая земля дает урожай мизерный. А вот чего с избытком в Кошелях, так это сена. Разве что последний лентяй не накосит. Правда, трава неважная, осока, ситник, типчак, сивец, различные болотные дудки, но если нету лучшей, то корова и эту за милую душу съест.

А дальше в ту, Левоненкову, сторону болота и сосняки на песчаных неудобных землях уступают место лиственным лесам и более урожайным землям.

Пожилые люди рассказывают, что от Посад к Дуброве и дальше, до самых Малых Ботян, тянулись дубовые леса. Зелеными богатырями стояли дубы. Но давно уже нет тех лесов, тех дубов.

Барское поместье в Посадах пришло в упадок еще до революции. Его взяли в аренду купцы, братья Равиковичи, и пустили леса под пилу.

Левоненко немного помнит те времена. Это было тогда, когда сбитую в кучу деревню царский министр Столыпин хотел расселить на хутора. На дубовых вырубках новый дуб не пошел, поднялось чернолесье — осина, ольха, береза.

Люди в лесной стороне жили чуть получше, чем в болотной. Лишнего хлеба не было, но картошка хорошо росла. В лесу хватало ягод, грибов; кое-кто разводил пчел, занимался ремеслом.

Перед войной случилось все же так, что Рагомедовы односельчане первыми подали заявку на лучшую жизнь. Началось осушение болот. Разбогатеть, укрепиться не успели, но два последних мирных года жили в Кошелях уже совсем неплохо. Картошки стали есть вдоволь, а на осушенных торфяниках густо росли сеяные травы.

Возможно, неурожаи и голод заставляли людей из Кошелей идти искать счастье по свету. Куда их только не заносило!.. Немало подалось в Сибирь, а некоторые из тех, кто посмелее, залетели даже в Америку.

Брат отца, дядька Рагомеда, тоже подался в Америку. Ходили слухи, будто разбогател там. Богатый же родственник, однако, ни разу не прислал весточки о себе. Может, боялся, что хлынет на его богатство вся многочисленная голодная родня и проглотит это богатство вместе с ним самим.

В советскую пору тропки из Кошелей в остальной мир стали шире. Отсюда больше, чем из других деревень, вышло учителей, агрономов, армейских командиров и других уважаемых людей, занявших в жизни заметное положение.

Сам Семен Рагомед никуда не рвался. Ему нравилась спокойная сельская жизнь. Два его брата остались в армии на сверхсрочной службе. Однажды они, наверняка между собой договорившись о приезде, вместе нагрянули в гости. Было начало лета, троица. Коренастые, широкоплечие, в шевиотовых командирских гимнастерках с треугольничками в петлицах, поскрипывая хромовыми сапожками, расхаживали братья по улице. Соседи любовались и завидовали. Все девчата бегали по воду в их конец улицы. Хотели познакомиться с братьями или хотя бы глянуть на них.

Семен тогда переменил решение, надумал пойти по следам братьев. Тем более что осенью его призывали...

Как провожали его и других в армию! В клубе было собрание, все выступали с теплыми словами и наказами. Правление специально выделило подводы, чтобы доставить новобранцев в местечко. За подводами шли родные, девчата, всю дорогу наяривал на гармошке сосед Рагомеда — Митька Гринь. Взлетали над дорогой сытые, откормившиеся скворцы, плавала в прозрачном воздухе паутина. Стояла та пора, когда сеют озимые.

Поздравляли призывников и в сельсовете, в большом песчаном селе Посады, которое стояло на пути в местечко. Был митинг, на котором выступали председатель сельсовета Рыгор Пильнуй, высокий нескладный мужчина, и другие активисты. Семен был растроган: ведь Посад тоже родное село. Здесь он учился, два года жил, окончил пятый и шестой классы.

Пока говорили речи, затуманенным взглядом обводил Семен знакомую улицу, здание школы, окруженное старыми липами, — оно до революции было помещичьей усадьбой. Он словно предчувствовал; такой жизни, какую знал, больше не будет.

В колхозе Семен делал разную работу. Ладил с бригадиром, председателем.

В армии его покладистый характер, послушание, желание выполнить любой приказ заметили. Еще на первом году службы послали в полковую школу. Таким образом, он мог, подобно братьям, сделаться младшим командиром, остаться на сверхсрочной службе.

Но служба в армии приняла иной характер. Звание младшего командира Рагомеду присвоили досрочно; их часть двинулась освобождать западных белорусов. Он тогда впервые увидел чужой мир: частные лавочки, ксендзов в черных сутанах, заносчивых панков, извозчиков с фаэтонами. В одном местечке был даже веселый дом: уплати столько-то злотых — и выбирай на час ли, на два подругу. Его поразило, что народ искренно, как родную, встречал Красную Армию. Было странно видеть людей обычных, простых, которые и говорили почти так же, как говорят в Рагомедовой местности, но жили в другой державе.

После того как Рагомед стал носить на петлицах два треугольничка, желание остаться на сверхсрочной службе угасло в нем. Он, пожалуй, по натуре не был военным человеком, военная цыганская жизнь ему была не по нраву. Он мечтал о том времени, когда демобилизуется, приедет в свою деревню, поступит на курсы трактористов.

Через год с лишним службы (из-за треугольничков, как младший командир, Рагомед вынужден был служить три года) дивизию из-под Белостока перебросили под Ленинград. Началась война с белофиннами.

Рагомед и теперь без ноющей тоски в груди не может вспоминать темный, холодный, враждебно-неприступный лес и черно-алые снега здесь, на Карельском перешейке. Снег был черен от бесконечных взрывов, порохового дыма, воронок с обнажившейся землей. После того как наступление захлебнулось, они более месяца прожили в холодных землянках, вырытых среди редколесья, на мшистом болотце. Снег на болотце утрамбован сотнями ног плотно, на нем выступили красные пятна. Рагомед думал, что это кровь, что они ходят по крови. Лишь позже догадался, что проступает красное от раздавленной под снегом клюквы.

Он насмотрелся в ту зимнюю финскую войну на рогатки колючей проволоки из шести — восьми кольев, рвы, лесные завалы, гранитные и железобетонные надолбы высотой в рост человека, бронированные колпаки для пулеметных гнезд, на траншеи полного профиля — глубиной до двух метров, с потайными нишами, в каждой из которых могло переждать артналет или бомбежку почти целое отделение.

Но главное — дзоты и доты. Кажется, даже сами эти слова вошли в употребление с финской войны. Железобетонные, толщиной до полутора метров, стены дотов не могли пробить ни 76-миллиметровые пушки, выведенные на прямую наводку, ни даже 152-миллиметровые гаубицы.

Его ранило в живот. В госпитале он дождался заключения с финнами мира.

Летом дивизия, в которой Рагомед служил, вступила на территорию Эстонии.

Они шли по стране, на первый взгляд очень небогатой. В ней было что-то общее с теми местами, где родился и вырос он: пески, сосняки, болотца. Правда, здесь песчаная, неурожайная земля омывалась морем и на побережье жил рыбацкий люд.

Одно происшествие в те в общем радостные дни Рагомеда смутило. Он воспитывался при Советской власти, искренне считал ее справедливой, созданной в интересах всех тружеников. Как ни бедно жили в деревнях на родине Рагомеда, но власть заботилась о них: помогала крестьянам осушать болота, выделяла колхозам машины, технику. Порядок, при котором одни хозяйничают, а другие гнут на них спину, Рагомед считал обреченным на гибель и гордился, что сам помогал его уничтожению в Западной Белоруссии и здесь, в Эстонии.

В городке, где разместился полк, рядом с казармой была бумажная фабрика. На ней работало много женщин, девушек. Рагомеду бросилась в глаза одна стройная, с белыми кудряшками волос девушка, которая тоже работала на фабрике. Сколько вечеров простоял он на улице, ожидая, пока кончится смена и покажется она, одетая в простенькое платьице, с повязанной синим платочком светловолосой головой. Но, встречаясь с ним, элегантным младшим командиром, девушка, казалось, до хруста отворачивала в сторону голову. Она, пролетарка, собственными мозолями зарабатывала хлеб и не хотела знакомиться с таким же пролетарием, советским парнем, одетым в военную форму.

Осенью сорок первого Рагомед должен был демобилизоваться, но получилось так, что в начале зимы его, снова раненного, по льду Ладожского озера вывозили из окруженного блокадой Ленинграда. Рагомеду еще раз довелось воевать на Карельском перешейке, теперь уже отступать. Даже удирать пришлось, потому что три дивизии попали в окружение, выбирались из котла маленькими группками. Финны были в одной упряжке с немцами, и случилось то, из-за чего началась финская война. Финны душили Ленинград с запада и севера, разве что обстреливали город не так часто, как немцы.

С того времени началась для Рагомеда полоса горестных странствий. Всю зиму он пролежал в госпитале в Воронеже. Летом враг подошел и к этому городу. Рагомед попал в плен. Живой, здоровый, с залеченными ранами. Так случилось. Он хлебнул в плену такого лиха, что и врагу не пожелает. Ходил худой как скелет, покачивался от ветра и был совсем равнодушен к своей судьбе. Наверное, он бы погиб, если бы часть пленных, и его в том числе, не привезли в Гомель.