Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир - Фрэнсис Дик

— И больше ничего?

— Он подмигивал мне на скачках.

Я рассмеялся.

— Да, ужасно смешно, — сказал он. — Ты об этом?

— Не совсем. Есть кое-что, что вы могли бы сделать для меня. Если пожелаете. Вы кое-что знаете и могли бы рассказать мне. Кое-что, что вы могли рассказать бы мне в будущем.

— О чем?

— О наркотиках Даны.

— Дура она. Не хотела слушать.

— Скоро послушается. Ее еще можно… спасти. К тому же она...

Я рассказал ему все, что я собирался сделать. Он внимательно слушал. Когда я закончил, он ответил мне короткой сдержанной улыбкой.

— По сравнению с тобой, — сказал он, — Джордж Миллес просто ребенок.

Виктор уехал, а я пошел назад в Ламборн через Даунс.

“Странный человек, — думал я. — За эти полчаса я узнал о нем больше, чем за семь лет, и все равно это было почти ничего”. И все же я получил от него то, что я хотел. Причем без принуждения. Он дал мне работу без условий, на столько, на сколько мне понадобится. И еще кое в чем важном помог. И все это не потому, что у меня было то письмо.

Идя домой среди ветра по нагим холмам, я подумал, как же все изменилось за последние несколько недель.

Дело было не в Джордже и его бомбах, а в Джереми и Аманде.

Из-за настойчивости Джереми я стал искать Аманду, а в результате встретился с бабкой, дядей и сестрой. Я, по крайней мере, хотъ что-то узнал об отце. Я стал ощущать корни, чего со мной не бывало прежде.

Я нашел людей. Я нашел их, как находят другие люди. Не обязательно, чтобы они любили меня или были достойными, или преуспевающими, — они были. Я не искал их, но теперь, когда они у меня были, они закрепились в моей душе, как основание каменной стены.

Из-за того, что я искал Аманду, я встретил Саманту, а с ней обрел и чувство целостности, связи. Я увидел свое детство как бы со стороны, не осколками в разбитом калейдоскопе, а непрерывной линией. Я узнал место, где я жил, и нашел женщину, которая знала меня, и теперь это тихонько вело меня к Чарли.

Я больше не плыл по течению.

У меня появились корни.

Я добрался до вершины холма, откуда был виден коттедж, с того самого выступа, который я видел из окон гостиной. Я встал на выступ. Оттуда как на ладони был виден весь Ламборн. Увидел дом Гарольда и его двор. Увидел весь ряд коттеджей, с моим посередине.

Я принадлежал этой деревне, я был частью ее, семь лет дышал ее тайнами. Бывал счастлив, бывал жалок. Просто бывал. Это место, которое я называл домом. Но теперь душой и разумом я стремился в другое место. Скоро я туда уеду. Я буду жить где-нибудь в другом месте вместе с Клэр. Я буду фотографом.

Будущее затаилось в моей душе — долгожданное. Я принял его. Очень скоро я шагну в него.

“До конца сезона, — думал я, — я буду выступать. Еще пять-шесть месяцев. Затем в мае или июне, когда придет лето, я выброшу свои скаковые сапоги — уйду так или иначе, как и любой жокей. Скоро я скажу об этом Гарольду, чтобы он успел подыскать кого другого до осени. Я возьму всю радость от того, что мне осталось, и, может быть, использую свой последний шанс на Больших национальных. Все может быть. Кто знает?”

Я все еще имел вкус к скачкам и был в форме. “Лучше уйти, — подумал я, — пока все это не иссякло”.

Я без сожалений спустился с холма.

Глава 21

Двумя днями позже на поезде приехала Клэр, чтобы взять из картотеки нужные ей снимки. Она сказала, это необходимо для того, чтобы сделать портфолио. Теперь, когда она стала моим агентом, она будет двигать дело. Я рассмеялся. Это серьезно, сказала она.

В тот день у меня заездов не было. Я договорился, что заберу Джереми из больницы и отвезу его домой и что Клэр поедет со мной. Также я позвонил Лэнсу Киншипу, сказать, что дубликаты его снимков уже сто лет как готовы, и что я просто не мог с ним встретиться, и не хочет ли он, чтобы я забросил их к нему домой, потому как мне почти что по дороге.

“Было бы неплохо”, — сказал он. “Днем, пораньше”, — предложил я, и он сказал “ладно”, опять проглотив “о” “И еще я хотел бы кое о чем попросить”, — сказал я.

— Да? Хорошо. Все, что угодно.

Джереми выглядел значительно лучше, сероватая бледность с его лица сошла. Мы помогли ему забраться на заднее сиденье машины, закутали в плед, который он тут же сдернул, негодующе заявив, что он не какой-нибудь там престарелый инвалид, а вполне себе живой адвокат.

— Тут вчера, — сказал он, — ко мне заезжал дядя. Боюсь, дурные новости для тебя. Старая миссис Нор умерла в понедельник ночью.

— О, нет! — охнул я.

— Ты же знал, — сказал Джереми, — что это только вопрос времени.

— Да, но...

— Мой дядя привез тебе два конверта. Они где-то у меня в портфеле. Найди их, прежде чем мы тронемся.

Я достал их из портфеля. Пока я читал, мы сидели в машине на стоянке у больницы.

В одном конверте было письмо. В другом — копия ее завещания.

“Я, Лавиния Нор, находясь в здравом уме и трезвой памяти, сим отменяю все свои прежние завещания...”

Дальше следовало много всякой законоведческой рутинной трепотни и какие-то сложные договоренности насчет пенсии для старой кухарки и садовника, а затем два последних очень простых параграфа:

“...половину оставшегося своего состояния я оставляю моему сыну Джеймсу Нору...”

“...половину оставшегося своего состояния я оставляю моему внуку Филипу Нору, чтобы оно принадлежало только ему, без каких бы то ни было стальных удил”.

— В чем дело? — спросила Клэр. — У тебя такой мрачный вид.

— Старая ведьма... она одолела-таки меня.

Я вскрыл второй конверт. Внутри лежало письмо, написанное от руки пляшущим почерком, без начала и без конца. В нем говорилось:

“Я думаю, ты и вправду нашел Аманду, и не сказал мне, потому что это не доставило бы мне радости.

Она что, монашка?

Можешь делать с моими деньгами, что захочешь. Если тебя от этого тошнит, как ты однажды сказал, то БЛЮЙ.

Или отдай их моим генам

Розы дрянные”.

Я отдал завещание и письмо Клэр и Джереми. Они молча прочли их. Мы немного посидели в задумчивости, затем Клэр сложила письмо, положила его в конверт и отдала мне.

— Что будешь делать? — спросила она.

— Не знаю. Прослежу, чтобы Аманде никогда не пришлось голодать, наверное. Кроме этого...

— Радуйся, — сказал Джереми. — Старуха любила тебя.

Я услышал иронию в его голосе и спросил себя — правда ли? Любить или ненавидеть. Любить и ненавидеть. Может, она чувствовала ко мне одновременно и то, и другое, когда составляла свое завещание...

Мы поехали из Суиндона в Сент-Олбанс, сделав небольшой крюк, чтобы передать снимки Лэнсу Киншипу.

— Извините, — сказал я, — но это ненадолго.

Похоже, им было все равно. Мы без особого труда нашли дом. По-киншиповски типичный загородный дом, квазигеоргианский, с большим помпезным фронтоном, входом с колоннами, узкой подъездной дорожкой.

Я вынул пакет с фотографиями из бардачка и позвонил в дверь.

Лэнс сам отворил дверь. Сегодня он был одет не в костюм деревенского джентльмена, а в белые джинсы, сандалии на веревочной подошве и футболку в поперечную красно-белую полоску. “Этакий международный костюм кинорежиссера, — поставил я диагноз. — Только мегафона не хватает”.

— Входите, — сказал он. — Я вам за них заплачу.

— Ладно. Только недолго, мои друзья меня ждут.

Он бросил короткий взгляд на мою машину, из окон которой выглядывали любопытные физиономии Клэр и Джереми, и пошел в дом, а я двинулся следом. Он вошел в большую гостиную с паркетными просторами и слишком большим количеством черной лакированной мебели. Столы из хромированного металла и стекла. Светильники в стиле арт деко.

Я протянул ему пакет с фотографиями.

— Посмотрите лучше, — сказал я, — чтобы удостовериться, что все в порядке. Он пожал плечами.