Крещение - Иван Акулов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот и свиделись опять. Может, вот так и после войны свидимся. А чего мудреного — возьмем да и свидимся.
— Может, кто-то и свидится, — невесело отозвался Охватов, и Минаков враз потускнел, смущенный своей, по всему судить, ненужной радостью.
— Стоишь, Минаков, на фланге, дальше болотина — гляди. В оба гляди.
— Да ведь гляжу. Гляжу, да только — извини на слове — ни хрена не вижу. Слепой ведь я. В середку бы меня куда.
— Стой давай, Минаков. Ночь не глазами щупают, а на слух. Стой, говорю. Гранаты есть у тебя?
— Три штуки.
— Мало, Минаков. Десяток надо иметь. Не меньше. Я скажу — принесут. Ужинал?
— Не до еды вовсе.
— А это не твое дело. — Охватов постоял немного с Минаковым, уж так надо, и вяло пошел по траншее обратно. Минаков не вытерпел, сказал ему вслед:
— Ты какой-то не такой, Коля. А? Может, прихворнул?
Охватов вернулся, притулился плечом к плечу Минакова и, облокотившись на кромку окопа, постоял молча.
— Нездоровится?
— Я, Минаков, со дня наступления не спал. Тебя вижу, говорю с тобой, а душа-то у меня спит. Будто я — это и не я.
— Ты приляг вон в нише на ящики. Я покараулю. Вздремнешь часок и — опять вперед. Днем-то что же не соснул?
— Сам комдив приезжал, всем нам дал деру: оборона, а ни запасных, ни отсечных, ни ложных позиций.
— Да, Коля, милый ты мой, полк же только-только пришел сюда!
— Мы стоим — мы и в ответе. И в самом деле, немец двинет — за что зацепимся? Те, что перед нами здесь стояли, много ли они могли сделать по мерзлоте? И мы пришли, тоже не особенно охочи до лопаты. Сколько вас пришло во взвод?
— Я пятый.
— На пятерых принесли одну лопату. А ты вот идешь в оборону, на самое, сказать, острие, и взял с собой всего три гранаты. Дальше-то тебя ведь ни одной своей души.
— Обстоимся вот. Обглядимся. Зарываться станем. Копать землю, Коленька, не в наступление ходить. Был бы харч. — Говорил Минаков раздумчиво, спокойно вздыхая, будто речь шла о запашке перелогов где-нибудь на пустошах, которые надо постепенно прибрать к рукам. — Приляг, чего уж. Я покараулю. Да и набили ему морду — не сунется. Пока. Уж мне верь. Меня, бывало, сам полковник слушался. Нет-нет да и спросит, бывало: как думаешь, Минаков?
Последние слова Минакова повлияли на Охватова решительно: он нырнул в нишу и согнулся на ящиках в три погибели, натянув на лицо воротник шинели. Хотел сказать еще, чтоб Минаков разбудил его минут через тридцать, но не успел — уснул. А у Минакова сразу стало веселее на душе, надежнее, и чужеватая полоска земли, называемая нейтральной, и болото, дышавшее сырой свежестью, тоже сделались вдруг надежными и родными.На противоположных высотах, невидимая в ночи, таилась немецкая оборона, будто ужасающе вымерла. Только где-то далеко на правом фланге одна за другой вспыхивали блеклым букетом серийные разноцветные ракеты; южнее города, во вражеском тылу, зенитные снаряды тянули в небо огненные нити, вязали густую мережку, залавливая в нее залетевшего «кукурузника».После огней земля совсем одевалась в неодолимый мрак, и надвигались из темноты к самой траншее живые тени. Минаков, и без того плохо видевший, плотно закрывал глаза, начинал спокойно слушать темноту и улавливал какие-то зловещие шорохи, но чувство надежности от того, что он не один, не оставляло его. Наконец он и на шорохи перестал обращать внимание. Над самым окопом со свистом крылышек пролетела какая-то птица, н Минаков уже совсем раскованно подумал: «Зверье ежели взять, поди, всю свою звериную жизнь вот так обмирает. Как я же вот, всякий птичий шорох принимает за облог. Но ему легче, зверью-то, шасть в нору — и спасен. А ты где утаишься, боец Минаков? Не на привязи, да визжишь…»В камышах очень явственно чавкнуло, и облился испугом Минаков, сильно пнул Охватова, не разбирая, куда попадет, чтоб встал без раскачки. Охватов вскочил, спросонок не сразу определил, где он, с кем и куда надо глядеть.
— В болоте, Коленька, вот тебе истинный, кто-то есть.
— Ну есть и есть, черт с ним, — туго понимая слова Минакова, согласился Охватов и зевнул: — Сколько же я спал?
— Есть, говорю, кто-то,
— Как есть?
— Да ведь хлюпает.
— Весна, Минаков, болотина бродит, пузырится — чего всполошился?
— А и верно. Верно ведь, а? А я-то — фу-ты, ну-ты, ноги гнуты.
— Спал я или не спал, Минаков?
— Спал, как же. Часа два небось.
— Я же наказывал через полчасика разбудить.
— Не было такого разговору.
— Тихо, говоришь, вообще-то?
— Да тихо так-то. Сидит небось немчура да пятаками синяки пользует. — Минаков усмехнулся.
— Сидит-то сидит, да ты поглядывай.
— Коля, я вот еще хотел, — голос у Минакова осип, — ты уж не возьми за труд, писульку моим домой…
Охватову нередко приходилось слышать от бойцов такие просьбы, в них всегда звучала жалоба и трудное сознание обреченности. Охватов сам когда-то пережил такое изнурительное чувство и теперь не любил его в других. «Вечно обозники раньше смерти умирают», — неприязненно подумал, но сказал по-доброму, чтобы внушить бойцу бодрость:
— Место у тебя, Минаков, безопасное. Сиди да посиживай. Не спи только. Сам знаешь, притча голову ищет. Бывай, Минаков.
— Счастливенько, — сказал Минаков и, когда Охватов пошел, потянулся за ним по траншее, как стригунок за маткой-кобылицей.
— Ты чего еще? — обернулся Охватов, уже не скрывая своего неудовольствия.
— Ты… Я… Ты говорил насчет гранат.
— Сказал — значит, принесут.
— Ну до свидания, Коля.
Охватов и не отозвался, и не остановился, зная, что в лесочке его дожидаются пулеметчики с «максимом», который давно бы следовало поставить на стык взводов. Бойцы, стоявшие друг от друга с большими прогалами, встречали взводного затаенно-сторожкими и в то же время обрадованными голосами:
— Пароль?
— «Шептало». Отзыв?
— «Шадринск». Товарищ младший лейтенант, а что это мне кажется, будто подкоп кто-то ведет подо мной?
— А ты мне скажи, Абалкин, что делает боец, когда к нему на штык сядет воробей?
— Надо принять все меры, чтобы согнать его, собаку.
— А воробей сидит и сидит. Что ж делает боец?
— Что делает?
— Да, что делает?
— Гм…
— Спит, Абалкин, вот что делает. Тебя кто сменяет?
— Недокур.
— Разбуди его.
— Не пора еще ему, товарищ младший лейтенант. Стойте-ка! Слышите? — Абалкин махнул вдоль траншеи рукой, откуда пришел Охватов. Оба насторожились, и ничего не услышали. — Извините, товарищ младший лейтенант. Показалось. Что-то делается кругом, а что — ни как не вникну. Вроде бы сон все едино.
«Устали, устали, — подумал Охватов, свернув из передней траншеи в ломаный ход сообщения, уходящий тыл, к лесочку, — Это не боязнь, не трусость. Звуки, тени — все чудовищно вырастает. А днем глаза боятся света, и глохнешь, будто свинцом уши залили. Но теперь судя по всему, отдохнем».
— Пропуск!
— «Шептало». Отзыв?
— «Шадринск».
— Ты, Козырев?
— Я, товарищ младший. Там что, вроде бы возня какая-то?
— Где?
— Да ведь вы оттуда идете.
— Где пулеметчики, Козырев? — вместо ответа сердито спросил Охватов и приблизился к бойцу, пытаясь увидеть его глаза.
— А вот! — крикнул Козырев и вскинул винтовку, выстрелил.
А у болотца, где остался Минаков, дробно зашелся немецкий пулемет — разрывные пули замигали, защелкали в ракитнике за нашей обороной, достали лесочек поверху. Редким огнем сначала отозвалась траншея, но через минуту стеганула темноту раздерганным залпом. С нейтральной полосы, клонясь к немецким позициям, нехотя вроде, поднялась тусклая красного огня ракета, и по нашим окопам ударили вражеские минометы. Раздирая и щепая воздух, выходя с дальнего посвиста на свист и вой, цапнули мины, и земля вроде тяжело вздохнула, забилась припадочно.
— Отсечный огонь, Козырев. Ты это понимаешь, отсечный? — Охватов в отчаянии едва не плакал, верно угадывая, что немцы уносят кого-то из взводной обороны. — Да неуж? Ну, гады, паразиты, сволочи… Козырев, давай за мной!
— Переждать бы, товарищ младший…
— За мной!
Когда они, то и дело пригибаясь и падая, добрались до левого фланга, обстрел утих. Угомонилась и оборона. На том месте, где стоял Минаков, на дне окопа, тлело какое-то тряпье, а на бруствере, штыком в землю, была глубоко всажена винтовка. Охватов вылез наверх, бросился к болотцу, у спуска раскатился на пустых гильзах, упал. Видимо, здесь, на бережку, и стоял немецкий пулемет, прикрывавший отход группы захвата. Дальше Охватов не пошел, боясь в темноте наскочить на свою мину. Козырев опасливо топтался за его спиной, нашептывал:
— Пойдемте назад, товарищ младший, а то резанут с болота.