Все люди — враги - Ричард Олдингтон

— Твое молоко и кофе не остыли? — спросил Тони, когда они сели за стол.

— Нет, — ответила Кэти, дотронувшись рукой до кувшина, — о, какое горячее! Какой роскошный завтрак, Тони! Я просто не в состоянии все это съесть.

— Да и не нужно. Разве ты не знаешь, что мы, праздные богачи, снимаем с жизни только сливки. Ешь вот этот сотовый мед, ну хоть ложкой, если хочешь.

— Меня будет тошнить, — здраво заметила Кэти, — а я хочу быть здоровой и толстой, как знатная турчанка. Это ведь твой идеал, не правда ли? Я думаю начать с апельсина.

— Когда я был маленьким, — сказал Тони, понемногу отхлебывая кофе, — у нас часто гостил в доме один старый толстый судья, и вот каждое утро, через пять минут после того, как мы садились за стол, он говорил моему отцу: «Ну, Кларендон, что мы будем делать сегодня?» Этакие неугомонные люди! Ты рада, что нам не нужно задавать друг другу этот вопрос?

— Если бы мы сидели здесь вместе целый день и ничего другого не делали, это было бы райское житье. Ах, Тони, Тони, счастье мое, если бы ты знал, как мне хочется танцевать и петь при мысли, что мне не надо возвращаться в этот ненавистный магазин, в ненавистную Вену.

— Мысль приятная, правда? Но, Кэти, Кэти, счастье мое, если бы ты знала, как мне хочется петь и танцевать при мысли, что мне не надо возвращаться в эту ненавистную контору, в этот ненавистный Лондон.

— Какие мы с тобой патриоты! — сказала Кэти, смеясь. — Как мы любим наши отечества!

— Не так много они для нас сделали, — сказал Тони чуть-чуть брюзгливо, — кроме того, что там пытались нас убить и разорить. Если мы были у них в долгу, то уплатили с лихвой. Больше они с нас ничего не получат. Ах, ты еще посмотришь, какой я ловкач, как чудно я умею навострить лыжи.

— А что это значит?

— Смыться, дать стрекача, взвалить свою ношу белого раба на горб правительству, обмишурить их, сняться с якоря.

— Мне бы хотелось получше знать английский язык, — сказала задумчиво Кэти. — Какое множество непонятных слов! У меня плохое произношение, Тони?

— Ужасное. Тебе бы следовало потребовать у мистера Берлица обратно свои деньги.

— Ну, а у тебя чудовищный английский акцент, когда ты говоришь, по-немецки. Он так и кричит:

«Я англичанин, я англичанин, я англичанин!»

— Ну, а как же. Я горжусь своим английским акцентом. Если бы я не был англичанином… Я хотел бы быть англичанином.

— Ого! — вскричала Кэти, смеясь. — Ведь ты только что уверял, что не хочешь быть патриотом и собираешься, как это ты сказал… навострить стрекача.

— А ты разве не гордишься тем, что ты австриячка? Это означает, что ты гордишься собой и той страной, из которой происходишь. Но ведь это же не значит быть кретином и позволять толкать себя на преступление или на какие-то бессмысленные вещи, потому что какому-то идиотскому правительству угодно, чтобы ты совершал их. Есть другие, более высокие жизненные мерила, чем у этих мрачных пещерных людей. Да ну их к черту!

— Ты мой дорогой, любимый, я не знаю, говоришь ли ты глупости, или очень умные вещи, но я знаю, что сердце мое раскрывается, как цветок, как цикламен, полный меда, для тебя, оттого что мы здесь вдвоем с тобой и говорим так, как говорили когда-то.

Я так счастлива, что даже не могу больше есть меда! Если мне теперь и взгрустнется порой, это ничего, ты не обращай внимания. Нужно время, чтобы привыкнуть не быть одинокой и несчастной.

Тони нагнулся и поцеловав ее руку. Заметив, что она позавтракала, он пошел в свою комнату, принес сигареты, спички, блокнот и вечное перо.

— Можно набросать телеграммы, пока мы курим, — сказал он. — А потом, попозже, мы пойдем на пьяццу и узнаем, сколько будет стоить переслать сундук из Вены. Он большой у тебя?

— Нет. И там такие жалкие маленькие вещицы, что вряд ли стоит их пересылать. Но там твои письма и бусы, которые ты подарил мне накануне нашего отъезда с Эа. Ты помнишь? Они были так дороги мне все это время, что я даже и сейчас не могу расстаться с ними. И потом, Тони…

— Что?

— Есть еще одна вещь — только одна, — которую я должна тебе сказать, прежде чем принять все твои щедрые дары, нет, пожалуй, две. Первая — я так хочу быть твоей возлюбленной, что не променяла бы это счастье даже на перспективу стать императрицей или… или пресвятой девой. Вторая — я не собираюсь висеть у тебя на шее. Ты всегда можешь в любую минуту уйти от меня, если захочешь.

— Я не хочу.

— Ну, а может быть, захочешь. Я это и хочу сказать.

— Не знаю, так ли я великодушен, как ты, Кэти, — задумчиво сказал Тони. — Мне было бы ужасно досадно, если бы ты захотела уйти. Но, может быть, через тридцать три года…

— Почему через тридцать три?

— Потому что мне сейчас тридцать три. Это уже вторая половина жизни. Первая принадлежала тебе, и у нас ее украли. Вторая должна быть твоей. Ну, я пойду одеваться, пока ты напишешь эти телеграммы.

— Право, не стоит посылать телеграммы из-за моих вещей, — сказала Кэти. — Если мы отправим сегодня письмо по почте, они получат его в понедельник утром.

— А тебе твой сундук нужен здесь? — спросил Тони.

— Не очень.

— Тогда напиши своей квартирной хозяйке, чтобы она уложила вещи, и сообщи агентству Кука в Вене, чтобы они забрали твой сундук, послали Куку в Неаполь. Мы уплатим при получении. Пошли хозяйке эти пятьдесят лир на расходы.

— Нет. У меня отложена квартирная плата за неделю и десять австрийских шиллингов. Я пошлю их.

— Хорошо, — сказал Тони, хотя ему было очень неприятно, что она посылает свои последние деньги.

Как сделать, чтобы она взяла их у него? Он пошел к себе в комнату, вымыл руки, оделся, достал чистое полотенце и закрыл им от мух подносы с завтраком.

— Какую же телеграмму ты сочинила своему гнусному хозяину? — спросил он.

— Ах, это ужасно трудно, и получилось как-то глупо. Я так написала: «Глубоко сожалею вернуться не могу поступила другую службу». Хорошо?

— Пф… Ты уж слишком вежлива. Это ведь деловой народ, у них нет никаких чувств. Телеграфируй так: «Предупреждаю немедленном уходе со службы не вернусь». Нечего церемониться с этими свиньями.

— Я не буду посылать телеграммы, — заявила Кэти, разрывая листок бумаги. — Зачем нам зря тратить деньги? Я просто напишу сейчас на листочке то, что ты сказал, и подпишу. Сойдет?

— Великолепно. Нечего церемониться. Какой мерой вы мерите, такой и вам отмерится. Когда ты подпишешь, мы пойдем.

Уйти оказалось, однако, не так-то просто. Во дворе Мамма и Баббо пожелали насладиться своей долей участия в этом маленьком спектакле, они встретили их с улыбками, изъявляли радость, что синьорина осталась, спрашивали, не могут ли они сделать что-нибудь, чтобы ей было удобнее. Тони видел, что они сгорают от желания узнать, что произошло, но не осмеливаются спросить.

— Послушай, Кэти, — сказал он по-английски, — ты не возражаешь, если я скажу им, что мы собираемся пожениться?

— Нет, — ответила она, покраснев.

— Они будут так рады, они уж, наверно, ждут не дождутся чего-то такого. И в конце концов они же должны знать, что мы с тобой нежные возлюбленные, или, во всяком случае, они скоро это узнают, и потом просто справедливость требует, чтобы мы им открылись.

— Теперь так ненавижу, У меня такое чувство, точно ты выкупил меня из рабства. Может быть, другие женщины любят трудиться, но я ненавидела эту работу.

— Удивительно, как это ты не вышла замуж — такая молодая и красивая.

— Теперь у нас, в Австрии, мужчины не могут позволить себе жениться на таких девушках, кал я, если у них нет денег. У меня могло быть сколько угодно романов, стоило мне захотеть, но я не хотела.

Или я могла бы выйти замуж за какого-нибудь конторщика или мелкого чиновника. Каких богов я должна благодарить за то, что этого не случилось!

— Вот был бы ужас, если бы я встретил тебя здесь во время твоего медового месяца с каким-нибудь конторщиком.

— Кошмар! Какие отвратительные мысли приходят тебе в голову, Тони!

— Это чтобы показать, насколько все могло быть хуже. Что бы ты сделала?

— Убежала бы с тобой, если бы ты захотел, а если б не захотел, покончила бы с собой.

— Кстати, об отвратительных вещах, — сказал Тони, — я еще не рассказал тебе, как я разыскивал тебя, как сходил с ума по тебе. Ты в состоянии выдержать это сейчас? Или лучше отложить до другого раза? Ведь тебе пришлось много тяжелее, чем мне.

— Лучше расскажи сейчас, — сказала Кэти, наклоняясь, чтобы понюхать дикий нарцисс, — а то это будет мучить тебя. И потом:

Herz, mem Herz, sei nicht beklommen,Und ertrage dein Geschick.Neuer Fruhling giebt zuruck,Was der Winter dir genommen.Und wie viel ist dir geblieben!Und wie schon ist noch die Welt!Und, mein Herz, was dir gefallt,Alles, alles darfst du lieben! [180]

Итак, Тони сказал им, что он и синьорина собираются sposare [181] (нельзя сказать по-итальянски: вступить в законный брак), — и старики пришли в неистовое волнение от того, что у них в доме происходит такой роман. Мамма поцеловала руку Кэти, а Баббо похлопал Тони по плечу, приговаривая «браво», «браво», как будто Тони произнес спич, восхваляющий правительство, или переплыл Ла-Манш. Наконец они отпустили их, и Кэти с Тони ушли, сопровождаемые улыбками, кивками и бесчисленными arrividercis [182], и очутились на улице.