Избранное - Эрнст Сафонов

— Бабушкин, — позвал хрипловатый мужской голос, и, отделившись от общей массы прохожих, шагнул к нему Зыбкин — человек из их автоколонны.

— Гуляешь, Бабушкин?

Зыбкин в шуршащем синем прорезиненном плаще, в кожаной фуражке на бритой голове, при галстуке, с седоватой щеточкой усов над толстой губой. Спрашивает Зыбкин с интересом:

— Никак успел уже, а. Бабушкин?

— Не пил…

— А вечер-то какой, я к тому…

— Против вечера не скажешь.

— Вечер такой, Бабушкин, что жить хочется… Творить, созидать! Вот у меня какой настрой, Бабушкин… Я не задерживаю?

— Ничего… у меня тоже…

— Что «тоже»?

— Ну… это самое… жить, творить. Я шел и думал про это.

— Ты с какого года, Костя?

— Коля, Николай я.

— С какого?.. О-ёй-ё! Молодой какой. Совсем молодой ты, Костя!

— Николай…

— А я, Николай, в твоем возрасте… ого-го!.. кем я был в твоем возрасте!

— Вам, наверно, пришлось…

— Мы, считай, сама история, — гордо сказал Зыбкин и, помолчав, поинтересовался: — Премию получил?

— Было дело.

— А у нас ведь как, Бабушкин? Заслужил — получай!

— От нее уж — тютю! Швейную машинку, правда, жена купила.

— А мы когда обсуждали, я так и заявил: Костя Бабушкин — лучший водитель, гордость наша, ему обязательно премия…

— Спасибо. Не Костя я — Николай.

— Ты держись, Николай!

— Работаем.

— А то ведь по-всякому бывает. Производственные взаимоотношения — штука сложная, иногда очень значит, кто что скажет о тебе… Как, главное, скажет!

— Вам видней, конечно, а нам что — баранку крути, план гони!

— Вот завтра, Николай, кандидатуры на Доску почета обсуждать будем, — сказал Зыбкин. — Почему мне тебя не поддержать? Поддержу! Будешь висеть…

— Зачем? — Бабушкин пожал плечами. — Без меня можно обойтись, у нас большой коллектив…

— Надо, — убеждал Зыбкин, — ты, настаиваю, держись!

— А я что?

— Ты скромный товарищ, Бабушкин, растущий, это похвально, мы ценим… А вечер-то, вечер!

— Да…

— А премию, значит, получил?

— В четверг, что ль, давали… В четверг, точно! От нее, от премии…

— Получил, значит, доволен, все в порядке… Это хорошо, что доволен. Я Евгению Евгеньевичу многое подсказываю…

— Он с понятием мужик.

— Но и без нас никуда!

— Это возможно…

— А я гляжу, значит, Бабушкин никак идет, лучший наш водитель… Он, гляжу! Ты то бишь… Счастливый, думаю, премию получил, выпил немного, как полагается, идет себе, и все у него… у тебя!.. распрекрасно!..

— Не пил я, — тоскливо вставил Бабушкин.

— Выходит, ошибся я. А на ошибках учимся! Так, Николай? Учимся же? А нам, между прочим, некогда было учиться. Мы для вас, последующих поколений, строили, презирая уют. А ты молодой — так?

— Так.

— А вечер — все-таки! Располагающий… И молодой ты, Бабушкин, а, представь, никаких претензий к тебе! И премию ведь не каждому дают… Соображаешь? Ты держись!

— Работаем, говорю…

— Ну и вечер, Николай, когда еще такой будет!

— Пошли, — решительно сказал Бабушкин, увлекая Зыбкина за собой по белым шахматным клеткам уличного перехода к стеклянным дверям напротив, на струящийся свет зеленых неоновых букв: «Ресторан «Космос». «Черт с ним, — оправдывался сам перед собой, — не приятель мне, не друг, не любят его у нас, но какая-никакая, а личность. В месткоме за главного остается и по школам ходит, у Петуха вон в классе недавно был, выступал, как геройски город строили. В палатках, рассказывал, жили, на сыром болоте, волки и саботажники кругом… Биография! А что не любят его — ведь, подумать, всем мил не будешь… Не мельтешил бы, правда, не кричал бы попусту где надо, где не надо, цену себе набивая, — любили б, может… И чего набивать? Хорошо работаешь — без твоего крика увидят, как ты работаешь, зауважают… А по годам он даже отец мне, я его послушаю, он меня… Иль нельзя, действительно, с премии?..»

Запыхавшийся Зыбкин с присвистом шептал в затылок:

— Коля, учти, у меня сорок семь копеек…

За ресторанным столиком Зыбкин вел себя строго, будто на собрании был, — хмурился, откашливался, осуждающе поглядывал на веселящихся, пьющих, громко говорящих. Бабушкину тут же сказал, что вообще-то он против всякой пьянки, но, поскольку Бабушкин настоял зайти сюда, уговорил, так и быть, пусть, однако, это в порядке исключения…

Бабушкин засмеялся:

— Я, созна́юсь, не любитель… Сколько взять? По сто?

— Бери целую, — буркнул Зыбкин.

Заказал Бабушкин бутылку «Экстры», по мясному салату, одну порцию селедки на двоих, пива еще — по подсказке Зыбкина… Тот первую рюмку с трудом выпил, а вторую — нормально, проскочила незаметно.

Зыбкин, мягчея лицом, учил:

— Так держись, Николай, чтоб на виду, ясно? Надо — скажи, сделаем…

Что-то отогревалось в Бабушкине, там, внутри его, — было в ресторане нескучно, близость других людей успокаивала, и только здесь, нигде еще, такие люстры с позванивающими висюльками, зеркальный отсвет стен, добрый застольный шум, в котором каждый сам по себе и все вместе, оркестр, играющий «Катюшу» и «По диким степям Забайкалья…»; официантка, мелькая полными руками, подходила неслышно, наклонялась над столом, ставила тарелочки, пахло от нее осенней антоновкой и еще чем-то свежим, как будто бы даже «Русским лесом», тридцатикопеечным туалетным мылом, которое любит он, Бабушкин… Зыбкин, обсасывая селедочный хвостик, обещал:

— Четыре «Икаруса» в этом квартале получим, один твой будет. Не автобус, знаешь, зверь! В нем водитель как на троне сидит! А заработок опять же? Меньше трехсот не будет…

— А! — отмахивался Бабушкин.

— Н-нет, Коля, один твой будет… держись!

— Бросьте про это…

— Гуляеву, думаешь, дадим? Таким, как он?

— А что Гуляев? Водитель как водитель, не хуже…

— Не дадим!

Зыбкин снова терял мягкость лица, стекленел глазами, пил, забывая закусывать; подумал Бабушкин, что хватит подливать, сомлеет еще человек, возись после с ним, да и неудобно: привел, получается, споил… И так уж заговаривается, про «Икарусы» болтает, будто от него зависит, кого на них посадят, — тоже мне деятель широкого масштаба! Мокрыми губами как рукавицами шлепает… О чем он? А-а, про молодежь, какая она непослушная нынче, зазнайчивая…

— Ты ведь им указать не можешь… разбаловали! — возмущался Зыбкин, стараясь держать бритую голову прямо и гневно. — Им разъясняй, сукиным детям, отчитывайся перед ними, а указать — что ты! Это на пользу?

— Разные бывают…

— А мы как?

— И средь нас хоть отбавляй…

— Н-нет… Мы как? Мы вперед, Коля… вперед! Как герои. Мошкара ела, дожди… а мы?

— И сейчас сознательная молодежь, кроме некоторых…

— Не спорю, — помедлив, согласился Зыбкин отвердевшим голосом: вроде бы опять улетучился из него водочный перегрев, опять в норму он вошел; и дальше так же продолжалось — временами пьянел Зыбкин, нес чепуху, похвалялся собой, обвисал плечами, ронял голову на грудь и вдруг в мгновенье трезвел, встряхивался, оглядывал себя и Бабушкина подозрительно — и Бабушкин, утомляясь, уже тяготился им, хотелось домой, застать Нину, пока она не ушла на фабрику.

Говорил Зыбкин:

— Я не спорю, Коля, за молодежь… я всемерно за нее, радуясь ее комсомольским успехам. Но прав ты, Коля, прав! Есть некоторые!

— Есть, — кивнул Бабушкин, припомнив патлатых юнцов, что отираются вечерами под аркой их дома, у телефонной будки: уж очень глаза намозолили…

— Есть, — обрадованно подхватил Зыбкин. — И мы не должны проходить мимо, Коля… Нужно воздействовать! А у некоторых, ты признаешь сам, искривления… Возьми, допустим, Павла Гуляева…

«Соли тебе на хвост насыпал Пашка Гуляев, — подумал с издевкой Бабушкин, — пропесочил в газете, напечатал статейку, вот и чешетесь теперь… А за то, как вы курортные да санаторные путевки распределяли… свояк свояку… вообще б тебя и еще кое-кого за компанию поганой метлой под удобное место! Слабо еще Пашка написал!..»

Вслух же сказал Зыбкину:

— Пашка хоть молодой, а ездить умеет, законный водитель. Я был с ним в рейсах…

— Поддерживаешь, вижу, Коля?

— Ну, — Бабушкин расплеснул пиво по фужерам. — Я без поддержки, я к тому, что не тунеядец какой-нибудь Пашка, не прощелыга… На первый класс к тому ж сдал.

— Что ж, если так… — сказал Зыбкин, обида и неудовольствие прозвучали в его голосе.

Выпили еще молча — и долго молчали; оркестр на эстрадке что-то грустное, жалостливое наигрывал; у Зыбкина подбородок был перемазан майонезом — Бабушкин отвернулся. И вдруг яркие, горячие стрелы ударили в него — невидимые, они обожгли, он дернулся, будто отпрянул: через один столик, чуть сбоку, жемчужно смеялась Мира, буфетчица из Верхних Прысок. Нет, не ему она смеялась, его она не видела, — напротив нее, с ней, сидел знакомый Бабушкину парень с буровой, которого он каждый день возит на автобусе к 33-му километру; этот парень еще возражал подполковнику, когда была задавлена собака, он ездит в мятой шляпе и в расстегнутом на груди комбинезоне, показывая всем чистую матросскую тельняшку… Сейчас он в черном костюме, с подбритыми баками, тоже смеется, стряхивает пепел с кончика сигареты пальцем, на котором большой выпуклый перстень… А Мира красивее даже, чем у себя, в Верхних Прысках, бывает, какая-то праздничная, воодушевленная, как определил Бабушкин, тут же с внезапной обидой подумавший: «Все одинаковы… поманил ее — прибежала!»