Избранное - Эрнст Сафонов

— Про Каштанку не Лев Толстой — Чехов!

— Опять? — спросил Виталик. — Может, доказать?

— Чего доказывать — Чехов.

— А если докажу…

— Ну, даешь ты, Виталик!

— А докажу? Ты что — один в школе учился?

«Это они в свое удовольствие спорят, — догадался Бабушкин. — День к концу, они футбольный матч по телевизору посмотрели, отдохнули вроде б и спорят, чтоб время убить. Чего я-то прилепился — им вдвоем лучше. Что от них услышишь-то?..»

— Коля, зачем ты мне нужен, знаешь? — Толик сказал.

— Ну?

— Вот один кореш этого прохиндея, — Толик на покачивающегося Виталика кивнул, — приобрел себе старый драндулет. Марки «Запорожец». Кое-чего ему нужно, чтоб колеса этой консервной банки крутились…

— Из запчастей, что ль?

— Догадался, — сказал Толик. — Обязательно нужно. Во как!

— Я автобус вожу, а не «Запорожец».

— Кто спорит, — сказал Толик. — Но у вас там, в хозяйстве, все найдешь. Умные люди, Коля, находят.

— Нет, Толик. — Бабушкин покачал головой. — Не по адресу! Век не занимался и мараться не буду.

— Не желаешь уважить? Пригожусь когда-нибудь.

— Ты что-нибудь мое проси, Толик, что я из собственного кармана могу тебе достать…

— Всего помалу, — настойчиво сказал Толик, — чтобы колеса, Коля, крутились… Ты выслушай. Я к тебе, как к другу, нараспашку… Тебе что — лишний рубль не нужен, карман оттянет?

— Не трать, Толик, слова. — Бабушкин мысленно ругал себя, что застрял возле выпивох, а выпивший Толик привязчив как банный лист…

— Он это, замечу откровенно… это… из себя строит… — ухмыляясь, сказал Виталик и покрутил перед лицом Бабушкина растопыренными пальцами. — Девочку… целочку…

— Ну ты, — нахмурился Бабушкин, — ты знай край… Деляга.

Тут за спинами, пугая, неожиданно раздался резкий окрик:

— Эт еще что?!

Грозно смотрел на них милицейский лейтенант, губы кривил; пояснил:

— Нарушение постановления исполкома горсовета, граждане алкоголики! За распитие в неположенном месте — пройдемте!

— Простите, товарищ начальник, — Толик руки молитвенно на груди сложил. — Больше не будем…

Лейтенант обвел каждого суровым взглядом азиатских раскосых глаз, задержался на Бабушкине — и Бабушкину провалиться б лучше! Позавчера он остановил свой автобус у отделения милиции, разгневанно сдал туда — вот этому лейтенанту — подвыпившего хмыря, который матерился в салоне, не желал за проезд платить… Лейтенант, помнится, спросил еще: «А не состоите ль по месту работы, Николай Семенович, в народной дружине? Надо, надо… общая забота!» А теперь ведь думает: пил Бабушкин с этими, «на троих»… Не станешь же оправдываться, объяснять — вот так, сразу. Глупо…

— Мы не будем больше, товарищ начальник, — клялся Толик, — это ж так… не система. Мы по одному случаю…

И Бабушкин вконец устыдился, слыша, как врет, радуясь внезапной догадке, Толик:

— …по одному случаю, товарищ начальник! Собака погибла, оч-чень милая собака. Ее весь наш сознательный двор любил, а школьные дети прикончили. Сердцем слабые, мы собаку жалеем, вроде поминок это у нас…

— Покиньте территорию, — сказал лейтенант, и Толик поспешно отступил в кусты, и Виталик, покачиваясь, пошел за ним, а Бабушкин остался.

— Да-а-а… — Лейтенант подышал на ладонь и для чего-то потер ее пальцем. Плотный, крепкой кости, одетый в форму, выглядел он сильным и непоколебимым. Но что-то и его стесняло: неприятно, наверно, было лейтенанту, что застал он тут, в плохой компании, Бабушкина — человека, которого немного знает, который казался ему совсем другим.

— Что с собакой? — спросил, деликатно покашляв в кулак, лейтенант.

Бабушкин неохотно ответил:

— Здесь другое. Ко мне под колеса собака влетела.

— Дворняжка?

— И ту, конечно, пожалеешь…

— Породистая?

— Сеттер.

— Ирландский?

— Я в них не очень…

— Нда-а, — протянул лейтенант, — нда… — Добавил с сожалением: — Нехорошо.

— А мне — хорошо?

— У меня мраморный дог, их два экземпляра на весь город, — сказал лейтенант, заметно волнуясь. — Мне жена условие поставила: или я, то есть она, или дог… А как я с догом расстанусь? А дог, понимаете, ее не любит… она дога… Вот, возможно, примирю… надеюсь.

— Конечно, — сказал невпопад Бабушкин.

— А если кто убил бы моего дога… кто задавил бы!.. я того, честное слово, застрелить могу. В состоянии аффекта, разумеется. Я так думаю.

— Чего еще, — Бабушкин оскорбился, словно это именно ему лейтенант так на будущее пригрозил. — За стрельбу по людям, товарищ милиционер, будет вам небо в клеточку… А зеки вас, милицейских, только и ждут!

Лейтенант не обиделся — пояснил миролюбиво:

— Я почему? Я потому, что люблю свою преданную, разумную собаку. Она, если хотите, не собака даже… дог! Так лучше называть. А закон — забыли, возможно, — гласит, что водители транспортных средств в случае наезда на домашних животных подвергаются административной или уголовной — повторяю, уголовной! — ответственности, если этот наезд произошел вследствие нарушения водителем правил движения. Вот как.

— Я не нарушал. А смотреть за собственным кобелем нужно?

— Обязательно.

— Вот пусть и смотрят! — Бабушкин хмыкнул, насупился и уже сердился на себя: ну сколько можно ему сегодня — про собак, про собак, про собак… Да пропади они пропадом, сеттеры, доги, овчарки, таксы, что ль, или как там их еще, — пропади пропадом! Без них забот хватает. Весь день юзом пошел, собачий день, одним словом…

— Вы напрасно недооцениваете, — вежливо внушал лейтенант, пощелкивая пальцами по планшетке. — Вы как-нибудь заходите, когда я дежурю, я расскажу вам — сами собаководом станете! Я вот сейчас иду на дежурство…

— Я ценю, — оправдывался Бабушкин, — я в детстве нервно заболел, когда у меня Угадая отравили. Он ко мне умирать пришел, на коленях у меня… Я ценю. Мне чего объяснять!

— Да-да, — сказал лейтенант, — это ужасно, когда приходится объяснять. Я рад…

Непонятно было, чему он радовался, однако горячо, как товарищу, пожал руку Бабушкину и, уходя, опять пригласил заглядывать к нему в отделение… Бабушкину этот молодой лейтенант с симпатичными, в раскосинку глазами неожиданно так понравился, как не нравился еще ни один милиционер в жизни; и долго потом стоял Бабушкин в одиночестве, размышляя о том, сколько непохожих людей на свете, сколько среди них отзывчивых, понятливых, сочувствующих, как вот этот… Жаль, звать его как, не спросил!

Стихали голоса во дворе, прохладнее становилось; за генералом Смирновым «Волга» приехала, мягко в арку вкатилась, — генерал, оставив компанию доминошников, степенно прошел к машине, на какую-то торжественную встречу, вероятно, его увозили; он не слышал или не хотел слышать, как Парамоныч Три Рубля, переживая, сказал вслух:

— Целковый бы нам хоть оставил!

— Совесть, Парамоныч, имей, — громко обрезал племянник дворника Хакима, пожарный. — Он столько пенсии не получает, сколько ты трояков да пятерок по квартирам сшибаешь… Здрасьте, с вас за починку три рубля!

За столом злорадно засмеялись.

А из клуба железнодорожников приглушенно, не как раньше, но все же с веселой зазывностью разносилась по кварталу легкая музыка. И Бабушкин, томясь безотчетным желанием кого-нибудь еще увидеть, с кем-то поговорить, прошел под арку — и шум и яркий свет оживленной по-воскресному городской улицы…

По другую сторону дома, парадную, откуда сотня его освещенных окон глазасто смотрела на бульвар, у телефонной будки, на выходе из арки, табунились здешние юнцы — непонятный Бабушкину, вызывающий любопытство народец. Шестнадцати-восемнадцатилетние, были они длинноволосы, будто в попы готовились, у иных гривы выкрашены в рыжий цвет, с медальонами на груди, в расклешенных брюках, с мяукающим и повизгивающим переносным магнитофоном, — очень самоуверенные, нагловатые ребятишки! «Американцы какие-то, — осуждающе усмехнулся Бабушкин, — лишь матерщина у них русская, отечественного происхождения, по слюнявым губам бы их за это…»

Юнцы преградили дорогу Верочке, которая живет в 53-й квартире и с которой Бабушкин здоровается по утрам с удовольствием и ощущением праздника на душе: такая Верочка молоденькая, чистенькая, скромная, симпатичная, славно, весело постукивает она туфельками по ступеням лестницы… И сейчас Бабушкин приостановился, решив, что, если пижоны будут хамить, он защитит Верочку. Однако Верочка посмеялась с ребятами, одного даже ладошкой в грудь толкнула, сказала: «А ну вас!..» — и побежала домой. Бабушкин тоже пошел себе — бездумно, мимо молодых кленов и лип.

«Пусть, — успокаивал он себя, — я Петуху выдам программу, что упустил — достигну, я из него нормального человека сделаю…» С грустью пожалел, что ни у него, ни у Нины не живы родители: к старикам бы Петьку — на лето хоть! Старые люди учат добру, они в свои преклонные годы хотят, чтобы все вокруг было таким же простым, ласковым и прекрасным, как мягкая трава, высокое небо, теплая земля… У них же близкое расставанье с травой, небом, теплой землей — они оставляют все это Петьке, всяким прочим Петькам, чтобы те, когда настанет неизбежный черед, спокойно и по-доброму передали непрерывающееся дыхание вечной жизни другим… «Ведь вот как живем, — порадовался Бабушкин, не находя точных слов (Да в них и нужды не было), чтобы выразить свое мимолетное состояние. — Живем, живем…»