Глазами любопытной кошки - Тамалин Даллал

НАКОНЕЦ-ТО ХОТАН

В Рамадан сложнее всего выдержать первые дни, когда от рассвета до заката нельзя ни пить, ни есть. Нужно чем-то занять себя, чтобы не думать о голоде и жажде. К счастью, меня отвлек воскресный рынок. В Синьцзяне люди относились к Рамадану гораздо спокойнее, чем в Индонезии. Я даже подумала, что перепутала дни, когда увидела завтракающих детей. Но взрослые не ели. Огонь под мангалами не горел, и я решила, что месяц поста начался.

В прошлом году в Индонезии перед началом Рамадана я повсюду видела рекламу сладостей для прерывания поста по вечерам. Во времена Мухаммеда это были финики. В наше время некоторые ели печенье. Но уйгуры прерывали пост наном и водой.

Призыв к молитве в Индонезии звучал постоянно, а вот в Синьцзяне его не было. В часы рассвета индонезийские мечети передавали целые лекции по громкоговорителям! Казалось невозможным не понять, когда начинается и кончается пост – выли сирены, пели муэдзины, по радио транслировались объявления. В Синьцзяне мне пришлось самой выяснять время начала и конца Рамадана. Поскольку я не знала уйгурский, это оказалось непросто.

Воскресный рынок стал праздником для меня и моей видеокамеры. Я все снимала и снимала, и не могла остановиться. Стоило ее убрать, и тут же приходилось доставать снова. В Хотане я не встретила ни одного туриста, поэтому для многих местных камера была в новинку. Вокруг меня неизменно собиралась толпа из стариков и детей; многие из них жили в деревнях и приходили в полный восторг, увидев себя в видоискателе.

Весь город превратился в рынок, и в каждом районе продавали конкретный товар. На одной улице были одни птицы, куры, кошки и собаки. Я удивилась, узнав, что уйгуры держат собак как домашних любимцев – ведь в исламе собака считается грязным животным, ее нельзя пускать в дом и ласкать. Есть собак также строго запрещено, поэтому их явно продавали не на мясо. Я слышала, что синьцзянцы держат этих животных во дворах, но не в доме. Их водили на поводках, они играли с детьми – как в любом другом уголке нашей планеты.

Улица за улицей – повсюду был рынок. На огромной территории расположились торговцы нефритом. Я увидела знаменитый хотанский белый нефрит и черный: и крошечные кусочки, и глыбы диаметром в фут. Камни лежали на столиках, на полу, на тележках, капотах автомобилей. У пересохшего русла реки, где люди ежедневно искали нефрит, бегали дети, зажав в кулачках маленькие камушки и предлагая их прохожим.

Торговцы коврами разворачивали перед покупателями большие красные, розовые и пурпурные ковры. Здание, которое они занимали, напоминало уменьшенную копию кашгарского большого базара. Женщины торговали атласным шелком: их прилавки занимали несколько рядов. Мне пришлось себя сдерживать – я планировала купить его на знаменитой шелковой фабрике в пригороде Хотана.

Мужчины вырезали из дерева и украшали фигурки золотыми блестками. Кузнецы превращали куски олова в большие емкости, шкатулки, кастрюли. Мимо протарахтела тележка, доверху нагруженная зеленым салатом; а в одном переулке торговали только луком всевозможных сортов. В жизни не видела столько лука! Водители карабкались по горам лука, а просыпавшиеся луковицы тут же были раздавлены прохожими.

«Бензоколонка» для мотоциклов состояла из двух огромных металлических канистр с бензином. Подъезжал клиент, и девушка в платьице с блестками черпала бензин маленьким ковшиком и через воронку наливала его в бензобак.

ФАБРИКА ШЕЛКА

Я поймала такси и жестами изобразила, как пряду шелковую нить и работаю на ткацком станке. Водитель выехал из города и помчался в Дзию, оставляя после себя клубы пыли на неасфальтированной дороге. Большинство семей в этой деревне с глинобитными домами зарабатывали на жизнь изготовлением атласного шелка. Обычно шелковую ткань делали из нитей разных цветов. Шестиметровые отрезы ткали на узком станке шириной примерно двадцать дюймов[52], поэтому и ткань получалась такой ширины. Разноцветным атласным шелкам более двух тысяч лет; эту ткань можно встретить везде от Китая до Сирии, во всех странах, где в древности пролегал Великий шелковый путь.

Фабрика в Дзие была убыточным государственным предприятием по изготовлению атласного шелка. Ее спас от банкротства местный житель по имени Туреайли Хадзи, превратив в аттракцион для тех немногих туристов, кто все же добирается до Хотана. На фабрике можно увидеть, как шелк ткут вручную и окрашивают натуральными красителями. Когда я приехала, три женщины работали на улице: они вымачивали в воде коконы шелкопряда, разматывали нежные волокна и пряли нить.

С десяток мужчин и женщин пряли шелковую ткань на допотопных деревянных прялках с ножным приводом. Нити выравнивали маленькой деревянной зубочисткой. Натуральный шелк очень отличался от тех тканей, которые продавались на рынках по всему Синьцзяню. Большая часть тех шелковых изделий, что я покупала раньше, были на самом деле из синтетики и совсем других цветов, так как использовались химические красители. Настоящий шелк я видела впервые.

Я заинтересовалась, как делают шелк в домашних условиях, и попросила водителя (на языке жестов) отвезти меня домой к кому-нибудь, у кого есть ткацкий станок. Он поспрашивал у местных, и те направили нас в несколько домов. Один оказался заперт. В другом мы обнаружили лишь свежеокрашенную шелковую нить, сваленную в кучу. Третья семья занималась изготовлением натурального шелка на станке. Они пригласили нас зайти и посмотреть.

На обратном пути в Хотан мне пришла в голову мысль: а есть ли в этом городе рынок скота, вроде красочного туристического рынка в Кашгаре? Если есть, то наверняка там нет туристов с фотоаппаратами, пытающихся снять «настоящую жизнь». Взглянув на водителя, я сказала: «Му». Тот заулыбался и замычал в ответ. Желая добиться своего во что бы то ни стало, я принялась мычать, блеять и ржать, пока водитель не щелкнул пальцами, словно говоря: «Понятно», резко развернулся и поехал в другом направлении.

Мы приехали на рынок, как раз когда его участники стали расходиться. Овцеводы загоняли овец рядами в грузовики, тележки, запряженные ослами, лошадьми, – одним словом, во всевозможные транспортные средства. Овцы, которых валили в кучу, прямо как те луковицы, что я видела утром, бурно выражали недовольство. Мне было их жалко, но я подумала и о том, как некоторым людям приходится несладко, как они рискуют жизнью, буквально вываливаясь из переполненных автобусов и набиваясь в душные поезда метро, неспособные пошевелиться в толпе потных пассажиров. На улице мясник подвешивал на металлический крюк труп курдючной овцы. Он срезал курдюк и укрепил его на отдельном крюке; я сняла все это на камеру. Овца была худой, но курдюк состоял из чистого жира.