Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

—Я скверно усвоил этику, — сказал я, чтобы ска­зать что-нибудь.

— Молодой человек! — покосился на меня дядя.

Капитан Семенов, чьей защиты я желал бы меньше

всего, неожиданно вступился за меня. Мне, мол, по мо­лодости можно простить. Снисходительность его, свое­го рода похлопывание по плечу взвинтили мое самолю­бие. Я видел — капитан неискренен в своей поддержке: он хотя и поддерживал мои шутки, но был все вре­мя настороже, чем-то я ему, как и он мне, не нра­вился.

— Бывают люди, — заметил я, — которые говорят одно, делают другое, а думают третье.

Семенов повернулся ко мне:

— Вы что хотите этим сказать?

— Я не имею в виду присутствующих, — начал было я, но меня прервала Марина:

— А вы к какой категории относитесь?

— Когда как, — пожал я плечами. — Во всяком слу­чае, не тороплюсь подлатать, как иногда выражается мой дядя, авторитет молодости.

По лицу капитана скользнула пренебрежительная улыбка.

Тут как раз в буфете стали тушить свет, и мы на­правились в зрительный зал.

— Какая тебя муха сегодня укусила? — спросил дя­дя, когда мы остались одни.

— Давно ли ваш капитан вышел из того возраста, когда под стол пешком ходят? — ответил я.

— Нехорошо так, Николай! — воскликнул дядя. — А знаешь ли ты, что Семенов в двадцать шесть лет уже отличился в боях на озере Хасан я имеет ордена?

— Меня бы удивило, если бы он не отличился. Храб­рость и героизм у нас — в порядке вещей, когда дело касается чести и защиты Родины. Гак я понимаю. Да и не мне вам об этом говорить.

Дядя насупился. Он был недоволен мною. Я и сам определенно еще не знал, зачем затеял всю эту канитель и чего собственно хочу. Знал только одно, что вел себя непристойно.

Второго действия оперы я не слушал. В голове рои­лись обрывочные мысли о Маше, капитане, дяде, о са­мом себе. У Екатерины Алексеевны я спросил, как дав­но она знакома с Семеновыми. Оказалось, что познако­мились они еще на Дальнем Востоке, хотя особой друж­бы не водили. Здесь, на Кавказе, они тоже редко встре­чаются, так как Марина живет в Пятигорске у своей двоюродной сестры, а Семенов вообще не очень-то об­щительный человек.

«Марина живет в Пятигорске!» — сердце мое болез­ненно сжалось: я могу ее встретить там, я хотел этого, хотел сильно, но с горечью вынужден был напомнить се­бе, что, кроме моего желания, есть еще капитан, суще­ствуют укоренившиеся в обществе нравственные законы и убеждения.

В антракте родственники мои опять направились к Семеновым. Я не стал сопровождать их. Мне не хоте­лось встречаться с капитаном. О нем я не думал ниче­го дурного и не мог судить, каков он человек, но мы, еще не успев как следует познакомиться, уже испыты­вали друг к другу скрытую неприязнь. И я обрадовал­ся случаю, когда в зрительном зале заметил своего то­варища по институту. Он тоже увидел меня, помахал мне рукою. Мы вышли в фойе, разговорились.

— Знаешь, Николай, — сказал он, — а жаль, что институт остался позади. Будто вышел я из комнаты, захлопнул дверь и оставил за ней свою молодость. Бросился назад, а дверь — заперта.

Я усмехнулся.

— Мне почему-то сегодня особенно жаль прошло­го, — продолжал он. — Ведь если и будет что-нибудь новое, такое же хорошее и славное, как в институте, то все равно это будет по-новому. Жизнь идет, и мы изме­няемся, вообще... — и он махнул рукой, помлчал, затем с грустью произнес: — Вообще, не знаешь, что у тебя на всю жизнь останется в памяти, а что мелькнет и забу­дется.

— С чего это потянуло тебя к психологизмам?

— Да нет, просто хочется душу излить.

— Если в ней много воды...

— Ты все остришь. А небось, и у тебя бы кошки за­скребли на сердце, если бы ты проводил любимую де­вушку. Галя-то ведь третьего дня уехала. Любить — не так-то просто, как кое-кому кажется. Это значит все­гда чувствовать самого себя, свое «я» и делать это «я» лучшим. Знал бы ты, какая гордость, какой свет полнит душу... Э, да что говорить!

— С этого бы и начинал, — рассмеялся я, но чувст­вовал, что смеюсь неискренне.

— Эх, Николай, Николай, — прервал он меня, — не понимал я тебя никогда и сейчас не понимаю, хотя вооб­ще парень ты замечательный и друг хороший; вот что неоткровенный — это скверно.

— А о себе ты можешь сказать что-нибудь пло­хое? — спросил я у него.

— Сегодня нет — я люблю! Слышишь: люблю!

К нам подошли дядя и Екатерина Алексеевна. Прия­тель без особого удовольствия познакомился с ними. Было видно, что ему еще очень многое хочется сказать мне, но он лишь торопливо спросил, встретимся ли мы еще, и оставил нас.

— Марина интересовалась, почему ты не подошел,— сказала Екатерина Алексеевна, когда мы усаживались на свои места.

— И только? — вырвалось у меня.

Екатерина Алексеевна испытующе заглянула мне в глаза. Я горько усмехнулся и ничего не ответил. А что, собственно, она еще могла спросить обо мне? Я терял­ся в догадках, предположениях — к чему приведет эта встреча. Узнала ли она меня? Но не все ли равно те­перь: в груди остался лишь горький осадок от пережи­тых волнений и неосуществленных надежд.

Я от души позавидовал приятелю по институту: он ничего не может сказать о себе плохого — он любит. Подобного о себе я сказать не мог. Во мне шевельну­лось кичливое, высокомерное «я»: «Мне можно», «Я вое могу». Это пустое «я» обычно дает знать себя, когда мы бессильны, когда мы хотим оправдаться в своих глазах. Я стремился утолить честолюбие своего «я» и осуждал себя, хотя голос осуждения был робок и неуверен.

— Ты слышишь, поет как, а? — стиснул мне локоть дядя. Он весь подался вперед. На лице его был написан восторг.

Я посмотрел на сцену. Заключительные картины оперы Пуччини «Тоска» и особенно ария Каварадосси, устремившего взор на голубое небо сквозь маленькое зарешеченное окно, выражали силу человеческой скор­би и вместе с тем неодолимое стремление и любовь к жизни.

«Да, — подумал я,—сколько все-таки подводных камней, ухабов и рытвин на пути человека. И несмотря ни на что, он идет, стремится вперед, верит — и в этом его сила. В его имени — любовь, труд, мечта. Ему, челове­ку, если он крепок духом, подвластны мир и жизнь. От него зависит то, что мы называем судьбой. Многие не хотят понять этого, плачут стонут. Они не чувствуют локтя друга, бегут от него. А ведь в единении с дру­гим, третьим... пятым... сотым человек — всё и ничто–в одиночестве. Пусть поднимется буря в душе одного человека — это будет буря в стакане воды. Но если, как говорит мудрец, вздохнет весь народ — будет буря! Чу­десно быть человеком! И грустно: слишком много мя­тежной силы дала ему природа. И худшее в этом, когда мы попадаем под власть своих мелких, самолюбивых вожделений.

Эти мысли захлестнули меня так, что я забыл, где нахожусь. Я чувствовал, что во мне нарастает что-то противное моим, убеждениям; мне необходимо было ра­зобраться во всем этом, чтобы не сделать ложного шага.

— Ты идешь или собираешься ночевать в театре?— с улыбкой спросил дядя, когда закрылся занавес.

Выйдя из театра, мы пошли проводить Семеновых на вокзал. Капитан, когда Марина задерживалась до­поздна в Кисловодске, с последним поездом провожал ее в Пятигорск. Я в тот вечер решил остаться ночевать в Кисловодске: слишком недоволен я был собой, Мари­ной, капитаном, чтобы ехать вместе с ними. По дороге на вокзал мои родственники и Семенов делились впе­чатлениями. Капитан восторгался оперой. Марина из­редка, когда к ней обращались, роняла одно-два слова. Я шел молча.

— Молодой человек сегодня что-то не в ударе! — обратился ко мне капитан. — В антрактах преднамерен­но избегал нас...

— Надеюсь, — ответил я, — без меня вам не было скучно.

Капитан улыбнулся.

— На этот раз вы сказали правду. А правда всегда хороша.

— Но вы, капитан, на этот раз ошиблись, — ответил я ему в свою очередь, — правда хороша не всегда. На­пример, ко мне в комнату вошел горбатый, а я ему: «Здорово, горбун!» Какова эта правда?

Капитану — это было видно по его глазам — очень хотелось парировать мое замечание какой-нибудь ори­гинальностью, но экспромт обычно редко удается, он явно обрадовался, когда в разговор вмешался дядя, и уже не обращался ко мне до самого вокзала. На вокза­ле мы распростились. Марина, пожимая руку Екатери­не Алексеевне, спросила, что она намеревается делать в воскресенье и не провести ли им этот день вместе. Те­тя ответила, что собиралась съездить в Пятигорск, а вообще определенно еще не решила и не прочь встре­титься. Но я так и не понял, встретятся они или нет.

— А вы, Николай, — повернулась вдруг ко мне Ма­рина, — всегда такой колючий? — глаза ее заблестели.

— Видите ли, — сказал я, — недостатки человека большей частью связаны с его достоинствами. А мы, как правило, замечаем главным образом «колючки»...

— Быть может, нам посчастливится увидеть, кроме шипов, и розы, — не то вопросительно, не то утверди­тельно сказала Марина.