Тибет и далай-лама. Мертвый город Хара-Хото - Петр Козлов

Самым торжественным моментом праздника считался день перехода души реформатора буддизма от земной жизни к состоянию вечного бессмертия. Вечером пятого ноября по знаку сигнальной трубы Гумбум весь наполнился звуками труб и раковин; в соединении с голосами тысячи лам, выстроившихся на возвышениях храмов и певших молитвы в полголоса, эта музыка создала своеобразную, мягкую гармонию. Вдоль порталов кумирен, как по волшебству, загорелись сотни плошек, и раскинувшийся амфитеатром по горному скату монастырь засверкал огнями. Картина получилась очень эффектная.

К восьми-девяти часам вечера все смолкло и обитель погрузилась в полную тишину.

Два дня, проведенные мною в Гумбуме, прошли крайне разнообразно; я жил, как и прежде, в монастырском подворье Чжаяк-ламы.

Между прочим, в Гумбуме мне посчастливилось встретить старых знакомых – монголов курлык-бэйсэ и монголов цайдамских; среди последних оказались даже некоторые, служившие нам в прежние экспедиции проводниками и погонщиками; все эти люди относились к русским удивительно приветливо и говорили, что у них на родине помнят путешественников и с нетерпением ожидают их нового прихода, для чего самым тщательным образом охраняется старая экспедиционная метеорологическая будка.

Шестого ноября ранним утром наш маленький разъезд был уже на пути к Синину, следуя по долине речки, называющейся в своем верхнем течении Моша-гоу-ся, а в нижнем, у сининского моста, – Нань-чан-гоу. Около десяти часов утра вдали начал обрисовываться силуэт сининских построек, а через полчаса меня уже встретил любезный M-r Ridley, давший путникам приют под своей гостеприимной кровлей.

На следующий день пришлось делать визиты китайским властям. Цин-цай предупредительно принял от меня почту и в разговоре сообщил, что получил из Пекина бумагу, касающуюся русской экспедиции. К моему удивлению, этот документ заключал в себе сообщение русского посольства в Пекине, извещавшего китайское министерство иностранных дел о том, что «путешественник Козлов не будет стремиться на юг, в Сычуань, если китайцы найдут этот маршрут почему-либо неудобным и небезопасным.

Восьмого ноября в ясное морозное утро мы уже покинули Синин и двинулись к северо-северо-востоку по направлению к монастырю Чойбзэн-хит. В долине Синин-хэ чувствовалась глубокая осень, по реке шла шуга, льдины шурша сталкивались между собою, дул сильный пронизывающий ветер, донимавший нас до самого вступления в защищенную холмами второстепенную долину речки Шин-чен, названную так по имени города[271].

По пыльной правобережной дороге тащились обозы с каменным углем, добываемым в окрестных горах; над вереницей телег стояло целое облако лёссовой пыли, падавшей на проезжающих и вызывавшей раздражение слизистой оболочки носа и глазных век.

Переночевав в городке Шин-чене, мы переправились через речку того же названия по мосту и вступили в область Лоэшаньских гор; весь северо-западный скат Лоэ-шаня был убран древесной растительностью, и только местами из густых зарослей выступали отдельные дикие скалы; по гребню гор на недосягаемой высоте картинно раскинулся целый ряд легких китайских пагод. Наше прохладное, затененное крутыми склонами ущелье стремилось к востоку. Мы немного мерзли, но зато животные по холодку шли бодрее и успешнее. В воздухе не смолкали голоса мелких птиц; там и сям табунами кормились фазаны (Phasianus decollatus Strauchi), блестя на солнце своим красивым оперением. Каменные голуби большими стаями толпились по скалам вблизи селений. Вверху на фоне прозрачного голубого неба то и дело проносились грифы и гордый красавец – орел-беркут.

Мы поднялись на самую вершину перевала, откуда открылись холмы с еловым лесом, обступающие Чойбзэн со всех сторон. Внизу, в долине, нас приветствовали ламы с хадаками от моего старого друга – гэгэна. При въезде в монастырский двор ламы были выстроены длинной шеренгой, изображая почетную встречу. Мы чинно проследовали в уютное помещение, где, угостившись расставленными на столах яствами и напитками, тотчас расположились по-домашнему.

Чойбзэн-хутухту принял меня, как близкого друга. Отдохнув немного после дороги и подкрепившись ламайским угощением, я направился во внутренние покои настоятеля, куда посторонние обычно не допускались. Ловзэн-тобдэн с приветливой улыбкой поднялся мне навстречу и по русскому обычаю протянул руку; я же по-буддийски поднес ему хадак. Лама постарел и пополнел; одни лишь глаза по-прежнему горели умом и энергией; голос при смехе звучал молодо и звонко. Мой старый приятель с гордостью демонстрировал мне свое новенькое, по-европейски отделанное помещение; в окнах, обрамленных занавесками, виднелись двойные рамы с прослойкой ваты.

По стенам висели всевозможные часы, до часов с кукушкой включительно, картины. Подарки Русского географического общества и подношения Н. М. Пржевальского содержались в трогательном порядке. Всюду стояли бурханы, хурдэ, гау и роскошные золотые и красные тибетские книги. Из всех комнат открывались красивые виды на храмы и окрестные горы и холмы, а с одной стороны дома примыкал тенистый садик, украшенный искусственной горкой, куртинами цветов и даже европейской легкой беседкой. Разговоров у нас было много, так как мы оба чувствовали себя друг с другом крайне непринужденно.

В ответ на подарки от Русского географического общества, хутухта поднес мне художественной работы бронзовое изображение Манчжушри, венценосного будду на алмазном престоле, тибетскую книгу и великолепное хурдэ. Российской Академии наук, между прочим, он просил передать листик с дерева Бод, произрастающего в Индии, под которым, по преданию, предавался созерцанию Гаутама; на листике отчетливо виднелись золоченные очертания сидящего будды.

Четырнадцатого ноября наш разъезд уже приближался к Синину, унося с собою самое теплое, отрадное воспоминание о нескольких днях, проведенных в Чойбзэне, а через три дня мы прибыли в Гуй-дуй, где нашли все в отличном состоянии. Погода продолжала стоять сравнительно теплая; иногда солнце пригревало ощутительно[272]; воздух почти ежедневно омрачался тонкой пылью, вздымаемой сильным вихрем; пыльная завеса мешала производству научных астрономических наблюдений. Только с началом декабря установилась мягкая зима с небольшими ночными (до –13,0°С) морозами и холодными северо-восточными ветрами. Оазис принял унылый серо-желтый оттенок и как будто замер. Все люди спрятались по своим жилищам, животная жизнь также затихла.

Наша экспедиционная семья с некоторых пор увеличилась еще одним довольно оригинальным членом. Мы приобрели здесь же в оазисе за пять рублей серебра ручного бурого грифа (Vultur monachus [Aegypius monachus]). Пернатый великан скоро освоился со всем отрядом, охотно кушал баранье легкое, а с голоду набрасывался и на кости, из которых одни только обгладывал, другие же глотал целиком. Забавно бывало смотреть, как во время обеда нашего любимца со всех сторон собиралось большое общество воронов, ворон и сорок, подскакивавших боком и жаждавших стянуть лакомый кусочек. Однако довольно бывало и гневного взгляда могучей птицы в сторону мелких вороватых гостей, чтобы все они разлетелись без оглядки.