Тибет и далай-лама. Мертвый город Хара-Хото - Петр Козлов

Выстроив субурган-храм, таинственный гэгэн положил под его фундамент великие приношения – чудесные драгоценности, уничтожающие огонь и воду, то есть пожар и потоп. С тех пор Гуй-дуй процветает, разрастается и не знает горя.

В течение двух первых третей октября в Гуй-дуе погода стояла большею частью пасмурная, тоскливая: с каждым днем листья осыпались обильнее, тополя и ивы стояли оголенные, и лишь плодовые деревья сменили свою зеленую окраску на золотисто-красную. Преобладающий холодный северо-восточный ветер все чаще заполнял атмосферу тонкой лёссовой пылью. Мрачные тучи обыкновенно разряжались обильным дождем, а в горах выпадал снег; осадки очищали воздух и открывали приветливые дали. Температура в семь часов утра в тени опускалась до +0,4°С и даже – +0,2°С, но зато днем нередко достигала +6°С, а иногда и +10°С тепла, когда лед на ручьях таял и снова показывались мухи, стрекозы и бабочки.

В такие ясные проблески все двери домов туземцев открывались настежь, и обитатели, как жуки из своих нор, выползали на солнцепек, где проводили время в мирных беседах за несложным ручным трудом.

Последняя треть октября отличалась удивительной прозрачностью, тишиной и приятным, согретым солнцем воздухом (действительно, дни стояли теплые и только по ночам температура падала до –3°С), так что традиционный буддийский осенний праздник в нынешнем году вышел особенно удачным.

Из Синина приехала странствующая труппа артистов, дававших представление несколько дней кряду без перерыва. По предложению властей, экспедиции отвели одну из лучших лож большого театра, помещавшегося во дворе главного гуйдуйского китайского храма.

Зрители, среди которых было особенно много женщин и детей, занимали всю внутреннюю часть двора и все соседние плоские кровли; во время действия публика свободно ходила взад и вперед; здесь же сновали продавцы с оладьями, грушами и арбузными семечками. Музыка тем временем гудела и скрипела, в общем нисколько не препятствуя дремоте, которой поддавалась часть присутствующих. Среди местных щеголих невольно обращали на себя внимание несколько нарядных, слегка нарумяненных китаянок, принадлежавших к культурному, богатому классу[267], и семья – мать и три красавицы-дочери – тангутского князя. Мне особенно нравились оригинальные, пестрые одежды тантуток и их украшение – длинные, убранные серебром и кораллами ленты, спускавшиеся по спине.

Закусив во время представления, мы отправились вниз осмотреть храм и внести нашу лепту в виде нескольких лан серебра. Здесь нас встретил тин-гуань и все начальство, пригласившее членов экспедиции откушать вместе с ними прекрасного китайского обеда, при этом китайцы заметили, что если мы будем стоять в толпе, что достоинству русских совершенно не подобает, то и они – чиновники – не посмеют сесть за стол. Обед был сервирован так аппетитно, что мы не заставили себя долго ждать и с удовольствием отведали китайских деликатесов.

Через несколько дней перед самым моим отъездом из Гуй-дуя в Синин и далее в Чойбзэн я имел случай вторично отобедать у приветливого тин-гуаня, державшего себя на этот раз еще более просто и ласково, чем обыкновенно.

В общей сложности месяц, проведенный в Гуй-дуе, тянулся довольно долго; не было той кипучей увлекательной деятельности, к которой мы так привыкли за время путешествия; сравнительно бедная и жалкая зимняя природа не давала пищи наблюдателю, этнографические и зоологические коллекции пополнялись медленно и вяло. Приходилось неоднократно сетовать на то, что известный Далайламский вопрос[268] задержал экспедицию в северо-западной Ганьсу, не позволив ей провести зиму на далеком прекрасном юге[269].

Единственной отрадой путешественников оставалась почта, служившая целыми неделями темой для разговоров. Письма родных и близких друзей бодрили, вливали большую энергию и поднимали на новый успех.

К концу октября отчеты и письма были готовы, и я приступил к снаряжению в легкую поездку по буддийским монастырям Гумбум и Чойбзэн. Несмотря на все старания, багаж вышел довольно громоздкий, так как пришлось захватить Далай-ламские подарки, которые я намеревался передать чиновникам тибетского первосвященника в Гумбуме, и почту, предназначенную для отправки через любезное посредство сининского цин-цая.

Местные власти держали себя все время крайне учтиво и предупредительно помогли мне в найме животных и проводника.

Второго ноября в девять часов утра я со своим маленьким транспортом в сопровождении урядника Полютова и китайца-переводчика, выступил из Гуй-дуя и ходко направился старой дорогой по направлению к Гумбуму. На переправе через Хуан-хэ, где нас ожидала лодка, мы застали довольно неприятную сцену: какой-то местный блюститель порядка безжалостно наносил побои несчастной женщине – продавщице груш. Не зная причины такого жестокого обращения с бедной, слабой тангуткой, я нашел нужным вступиться за жертву и несколько обуздать «ревнителя благочиния». Мое вмешательство вызвало громкое одобрение со стороны присутствовавших зрителей – и ретивый полицейский незаметно исчез.

Путь до Гумбума мы выполнили хорошо. Лишь некоторое неизбежное затруднение представил перевал Лачжи-лин, в особенности его северный обледенелый склон, на котором одни из животных разбились в кровь, так что некоторые вьюки мы принуждены были тащить на себе[270]. Дорога, как и прежде, от времени до времени оживлялась прохожими и проезжими; отсутствовали только многочисленные раньше паломники. На этот раз на перевале мы отметили белоспинного голубя (Colurnba leuconota), горную завирушку (Accentor collaris tibetanus [Laiscopus collaris tibetanus]) и трех родов прежних царственных хищников.

Пройдя захудалый городок Нань-чан-ин, расположенный у подножья холмов, закрывающих Гумбум с востока, мы четвертого ноября под вечер вступили в монастырь. Здесь царило небывалое оживление; осенний праздник в память Цзонхавы был в полном разгаре: улицы кишели празднично настроенной толпой. По торговым рядам, на площадях и по горным скатам, вблизи большого субургана раскинулся сплошной базар. Ламы и миряне бесцельно бродили из стороны в сторону, развлекаясь редкими и оригинальными зрелищами: там и сям гастролировали, ловко проскакивая серединой обруча, унизанного массивными ножами, жонглеры, прибывшие в далекий край из-под Пекина; рядом стоял какой-то громоздкий экипаж – нечто вроде локомобиля, который, будучи пущен в ход, производил своей внутренней машиной невероятно дикую, громкую музыку. Тут же, наконец, демонстрировали и ручного медведя.

Самым торжественным моментом праздника считался день перехода души реформатора буддизма от земной жизни к состоянию вечного бессмертия. Вечером пятого ноября по знаку сигнальной трубы Гумбум весь наполнился звуками труб и раковин; в соединении с голосами тысячи лам, выстроившихся на возвышениях храмов и певших молитвы в полголоса, эта музыка создала своеобразную, мягкую гармонию. Вдоль порталов кумирен, как по волшебству, загорелись сотни плошек, и раскинувшийся амфитеатром по горному скату монастырь засверкал огнями. Картина получилась очень эффектная.