Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Борис Парамонов

Вот в том-то и беда, что у нас сначала все измышляется фантастическая орбита, а зачем исчисляются мнимые от нее отклонения. Выдумывают себе химеру несуществующего народа, да с нею и носятся.

Тут ведь не только миф о русском народе-богоносце, рухнувший в кошмарной революции, имеется в виду: то же можно сказать о всей философии Булгакова, о самой его софиологии. Это - фантастическая орбита мысли, отнюдь не подтверждаемая духовно-историческим опытом. Булгаков готов сказать - и говорит в одном месте диалогов, - что исторический крах не есть еще свидетельство неверности или неосуществимости той или иной идеи, но ведь это аргумент не имеющий доказательной силы, его нужно брать только на веру. А вбивать веру силой - это и значит быть Великим Инквизитором. Естественно, этого Булгаков не делает, но и сам временами, похоже, утрачивает веру - свой тип веры и мысли. Это и есть его соблазн. Он как толстовская княжна Марья в разговоре со странниками: чувствует, что отца и брата любит больше, чем Бога.

В диалогах "На пиру богов" есть один поистине соблазняющий сюжет - о Христе и большевиках. Понятными становятся, верифицируются слова Бердяева о том, что Булгаков кажется порой боящимся Христа. Ведь как эта Осанна провозглашается? Чем кончается диалог?

Общественный деятель: Христос воскресе!

Все (кроме дипломата): Воистину воскрес Христос!

Почему дипломат воздерживается? Это что-то вроде reservatio mentalis. Вряд ли потому, что Булгаков трактует его как закоренелого и безнадежного кромешника, видит его западничество исчадием ада; скорее потому, что в глубине самого булгаковского сознания, а то и в его подсознании гнездилась мысль о безнадежности, а то и опасности Христова дела. Это как в чьих-то воспоминаниях о Толстом: Шаляпин с ним на Пасху похристосовался: "Христос воскресе, Лев Николаевич!" - а Толстой ответствовал грустно: "Не воскрес, Федор Иванович, не воскрес..." И совсем кошмарная мысль: а не воскрес ли Христос совсем не там, где ожидалось?

То, что эта мысль владела Булгаковым, показывает один эпизод диалога - обсуждение поэмы Блока "Двенадцать". Один из собеседников - Беженец говорит:

...германство с его удушливыми газами, революция с душой Азефа, Распутин - все ведь это силы, и по-своему подлинные. И все они стремятся засыпать родники воды живой, совершить духовный подмен. Вообще происходит явная духовная провокация... Насчет же провокации я приведу вам один пример, маленький, но показательный: вы, может быть, читали поэму Блока "Двенадцать" - вещь пронзительная, кажется, единственно значительная из всего, что появлялось в области поэзии за революцию. Так вот, если оно о большевиках, то великолепно; а если о большевизме, то жутко до последней степени. Ведь там эти двенадцать большевиков, растерзанные и голые душевно, в крови, без креста, в другие двенадцать превращаются. Знаете, кто их ведет?

Следует цитация знаменитого финала поэмы, где появляется Христос. На это другой собеседник возражает, вспоминая слова Гесиода - Ницше: много врут поэты. Но Беженец продолжает:

Не все так просто. Высокая художественность поэмы до известной степени ручается и за ее прозорливость. Может быть, и впрямь есть в большевизме такая глубина и тайна, которой мы до сих пор не умели понять?

В обсуждение включается еще один собеседник - Писатель:

Довелось мне прочесть такое рассуждение, где 12 большевиков прямехонько в 12 апостолов превращаются: они-то де настоящее христианство и покажут, а вот то было неудавшееся. Да, покажут, только снежное, с ледяным сердцем и холодной душой. Для меня вообще перетряхиванье этого старья на тему о сближении христианства и социализма давно уже потеряло всякий вкус.

В общем, Булгаков старается тему как бы снять, объявить несуществующей, в крайне случае готов говорить о подменах: антихрист явился, а не Христос. Спрашиватся: зачем вообще он об этом заговорил? И сели тут перетряхивается старье, то и его же собственное. Тут уместно еще раз вспомнить уже упоминавшуюся его работу "Апокалиптика и социализм". Там он говорит, что атмосфера подмен вообще характерна для апокалиптического типа сознания, который явило первохристианство; конкретно, в нем смешиваются эсхатология и хилиазм, то есть космический конец, провал бытия - и исполнение земных чаяний. Рай видится в образах конца. Вот это и есть последняя мистическая правда о большевизме, явленная в другом художественном произведении, куда значительнейшем "Двенадцати": романе Андрея Платонова "Чевенгур". Можно сказать проще, и много раз говорилось: желая построить рай на земле, построяют ад. Такие ситуации порождаются самим типом эсхатологического сознания, мировой образчик которого явлен первохристианством. Говорить об условности апокалиптических картин в раннем христианстве, видеть в этом моральный аллегоризм нельзя, это отвергнуто наукой, в частности Альбертом Швейцером в бытность его теологом, и на работу которого, кстати, ссылается сам Булгаков.

То, что в большевицкой революции можно было увидеть подлинный христианский сюжет - вне каких-либо провокационных подмен, - свидетельствует другой выдающийся русский мыслитель, современник Булгакова: Василий Розанов, конечно. Это ведь он сказал, что русская революция была провалом в те пустоты, которые вырыло в теле человеческой культуры мировое христианство. Это было сказано в современном сочинении - "Апокалипсис нашего времени", напечатанном Розановым в начале 18-го года. Но он и до революции писал о том же, и я имею в виду не общую критику христианства, бывшую его едва ли не главным сюжетом, а некое конкретное пророчество. В одной статье Розанов написал, что неизвестно, будет ли лучше, если христианство воплотится во всей полноте; не будет ли хуже? Розанов имел в виду, что контркультурная, как сказали бы сейчас, установка христианства грозит просто-напросто господством худших, а не лучших.

И ведь не лишено интереса, что и у самого Булгакова есть высказывания и разработки, в принципе сближающие его с Розановым в отношении христианства - с иной оценкой, конечно, но с констатацией тождественных фактов о христианстве. Вот что он писал в работе "О первохристианстве":

...нужно ли ставить обычнй теперь вопрос: как же относился апостол Павел к окружавшей его культуре, к науке, к искусству? Да никак. Достаточно только поставить этот вопрос, чтобы почувствовать, что он направвлен не по адресу и что на него не может быть ответа. Апостол Павел, а с ним и все первохристианство в религиозной основе своей стоит вне мира, вне истории, а, стало быть, и культуры. Эту его основную черту устанавливает не только непосредственное религиозное чутье, но и современная историческая наука.

Можно добавить, что все это было известно уже Ницше, но Булгаков, вместе с другими (исключая того же Розанова), не видел - точнее, не хотел видеть - потенциальной опасности этой установки. Русская революция данный сюжет выявила.

Теперь понятно, почему, по словам Бердяева, Булгаков боялся Христа. Почему Бердяев не боялся - разговор особый.

Но и помимо Бердяева есть что сказать на эту тему - в плане, если позволительно так выразиться, апологии Христа. Культурно-религиозный фундаментализм, вот это самое Великое Инквизиторство не может считаться надежным барьером и необходимой мерой против всякого рода культурных погромов. Культура по природе своей динамична, она развивается в прерывах и катастрофах. Структуру человеческого бытия нельзя представить вне этого динамического, если угодно, мироотрицающего момента. А это и есть Христос. Не нужно быть ни культурным нигилистом, ни большевиком для того, чтобы видеть великую правду этой позиции.

Случай Сергей Булгакова - отца Сергия - свидетельствует истину экзистенциального, киркегоровского переживания христианства - религии как опасного приключения, своего рода духовно-душевной авантюры. Правильно понятая религия никого не спасает и ничего не гарантирует, но ставит человека перед бездной бытия - не дает забывать об этой бездне.

Воспоминание о русском будущем

В России произошло событие, сумевшее затмить все подлинные и выдуманные сенсации, связанные с громкой, но чисто внешней переменой в мировой хронологии. Понятно, о каком событии я говорю: уходе Ельцина. В канун нового тысячелетия американская пресса говорила больше о Ельцине и Путине, чем об угрозе террористических актов на юбилейном праздновании человечества. Таковых актов - в те дни, по крайней мере, - не воспоследовало; но Путин действительно сменил Ельцина. Тут было, о чем поговорить.

Понятно, какова была главная тема этих разговоров: к лучшему или худшему происшедшая перемена. Высказывались как сдержанный оптимизм, так и сдержанный пессимизм. Оптимизм выражался главным образом в связи с мирным и всячески корректным характером передачи власти - без танков и по взаимному, похоже, согласию. Как говорил Остап Бендер: согласие есть продукт при полном непротивлении сторон. Приводились даже отзывы заинтересованных лиц, говоривших о блестящем решении Ельцина, о его, вроде бы, очередной политической победе. Непонятно, правда, какая это победа для политика - уйти, да еще раньше срока. Ясность сюда внес ветеран американской руссистики Ричард Пайпс в Нью-Йорк Таймс от 2 января: