Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 14 - Вальтер Скотт

Завернувшись в плащ Ланса Утрема, такой поношенный и полинялый, что о его первоначальном зеленом цвете можно было теперь лишь догадываться, и приняв все необходимые меры предосторожности, он начал наблюдать за двумя людьми, которые завладели залой, обычно открытой для всех приезжих. Они сидели за столом, уставленным самыми отборными яствами, какие мог придумать и изготовить такой искусный повар, как мосье Шобер, и охотно воздавали им должное.

Джулиан без труда узнал в одном из них, как и предполагал, хозяина вышеупомянутого Шобера; Гэнлесс называл его Смитом. Другого же, сидевшего к нему лицом, он видел впервые. Этот человек был одет как самый заправский щеголь. Его парик, поскольку ему приходилось путешествовать верхом на лошади, был не намного больше парика современного адвоката, но запах духов, который исходил от него при каждом движении, заполнял всю залу, где обычно пахло только дешевым табаком — этой утехой простонародья. Его плащ был обшит галуном по последней и самой изысканной моде, а шитью на его жилете и покрою рейтуз, которые застегивались над коленом, позволяя любоваться красивой формой ноги, позавидовал бы сам Граммон. Нога эта сейчас покоилась на табурете, и ее владелец время от времени поглядывал на нее с явным— удовольствием.

Разговор этих достойных особ был столь занимателен, что мы намерены посвятить ему следующую главу.

Глава XXVII

Да, это существо сродни стихиям:

То, словно чайка, кружится над морем

Бушующим, и слышен в реве шторма

Щемящий крик; то, оседлав волну,

На гребне пены дремлет безмятежно

И бури не страшится… Но ведь это

Всего лишь чайка, странница морей.

— Твое здоровье, любезный Том, — сказал модный щеголь, которого мы только что описали. — Пью за твое возвращение из земли остолопов. Ты гостил у них так долго, что и сам выглядишь неотесанным деревенщиной. Засаленную куртку ты носишь так, словно это твой праздничный, воскресный камзол, а шнуры на ней можно принять за шнуровку корсета, купленную для твоей милой Марджори. Удивительно, что ты еще способен чревоугодничать, наслаждаясь вкусом рагу: для живота, затянутого этаким камзолом, яичница с ветчиной — более подходящая пища!

— Смейтесь сколько угодно, милорд, — отвечал его товарищ, — ваш заряд все равно скоро кончится. Лучше поведайте-ка мне придворные новости, коли уж нам довелось повстречаться.

— Тебе бы еще час назад следовало порасспросить меня об этом, — сказал лорд, — да ты никак не мог оторваться от блюд Шобера. Ты, видно, сообразил, что королевские дела не простынут, а кушанья надобно есть горячими.

— Вовсе нет, милорд! Я нарочно говорил о предметах посторонних, покуда этот негодяй хозяин был здесь и подслушивал. Теперь мы одни, и я умоляю вас поскорее поведать мне, что нового при дворе.

— Дело о заговоре прекращено, — ответил кавалер. — Сэр Джордж Уэйкмен оправдан — свидетели обвинения были отведены присяжными. Скрогз сначала подпевал одним, теперь подпевает другим.

— К черту заговор, Уэйкмена, свидетелей, папистов и протестантов! Неужели вы думаете, меня интересует подобная чепуха? До тех пор, пока заговор не проникнет во дворец и не завладеет воображением старого Раули, мне решительно все равно, кто во что верит. Я держусь за того, кто меня вывезет.

— Тогда вот тебе другая новость, — сказал милорд, — Рочестер в немилости.

— В немилости? Как и за что? В то утро, когда я уезжал, он стоял не менее прочно, чем остальные.

— Все кончено. Он сломал себе шею на той самой эпитафии и теперь может сочинить другую — своей придворной карьере; она мертва и похоронена.[48]

— Эпитафия? — воскликнул Том. — Он сочинил ее при мне, и тот, для кого она написана, восхищался ею как самой остроумной шуткой.

— И мы так думали, — отвечал его собеседник. — Но она разнеслась повсюду, да еще с невероятной быстротой. Ее читали вслух в каждой кофейне, напечатали чуть не в половине всех журналов. Граммон перевел ее на французский. А ведь мудрено смеяться над язвительной шуткой, когда ее без конца повторяют со всех сторон. Потому то сочинитель и впал в немилость. И не будь его светлости герцога Бакингема, двор стал бы так же скучен, как парик лорда-канцлера.

— Или как голова, которая его носит. Что же, милорд, чем меньше при Дворе людей, тем больше там свободного места для других. Однако две главные струны на скрипке Шафтсбери лопнули: заговору папистов не верят, а Рочестер в немилости. Времена смутные — выпьем за человечка, который наведет порядок.

— Я тебя понимаю, — ответил кавалер, — и желаю успеха. Поверь мне, милорд тебя любит и жаждет видеть. Ну вот, я выпил под твой тост; теперь моя очередь: с твоего позволения, за здоровье его светлости герцога Бака [49], который отнюдь не ломака!

— За самого веселого пэра, какой когда-либо умел превращать ночь в день, — подхватил Смит. — Нет, нет, наливайте до краев и пейте одним духом. И я выпью super naculum [50]. А за кого стоит наша первая дама? [51]

— Она решительно против всяких перемен, — ответил милорд. — Маленький Энтони ничего не может с ней сделать [52].

— Тогда он должен свести на нет ее влияние. Дайтека я шепну вам на ухо. Вы знаете…

Тут он стал говорить так тихо, что Джулиан ничего не расслышал.

— Знаю ли я его? — вскричал милорд. — Знаю ли я Неда с острова Мэн? Разумеется, знаю.

— Он-то и свяжет обе лопнувшие струны. Запомните, что я вам сказал. А потому пью за его здоровье.

— Поэтому и я пью, — подхватил молодой кавалер, — а если бы не это, ни под каким видом не стал бы пить: я знаю, что Нед — негодяй.

— Согласен, милорд, согласен. Он отъявленный подлец, но способный, милорд, способный и нужный. А в нашем деле — просто незаменимый. Что за черт? Это шампанское с каждой минутой становится все крепче!

— Послушай, любезный Том, — сказал придворный, — расскажи-ка мне подробнее об этой тайне. Уверен, что ты все знаешь, — кому же еще доверять, как не надежному Чиффинчу?

— Вы слишком милостивы, милорд, — отвечал с пьяной важностью Смит (теперь мы станем называть этого человека его настоящим именем Чиффинч), у которого многократные возлияния в тот вечер развязали язык. — Немного людей, милорд, знают так много и говорят так мало, как я. Мой девиз — conticuere omnes [53] — так нас учили по-латыни, а значит это «держи язык за зубами».

— Но не с друзьями, любезный Том, только не с друзьями. Неужели ты будешь таким упрямцем, что не скажешь другу пи словечка? Знаешь, ты становишься уж слишком благоразумен и важен для своей должности. Шнуры твоей крестьянской куртки того и гляди лопнут от распирающих тебя секретов. Ну-ка, расстегни хоть одну пуговицу, Том, для твоего же блага советую. Распусти пояс, дай твоему верному другу узнать, что там замышляют. Ты же знаешь, я не меньше тебя предан маленькому Энтони, если он только сможет взять верх.