Наш Современник, 2005 № 03 - Журнал «Наш современник»

И далее, переводя разговор на современность:

«Я не пессимист. Во всякой эпохе бывают темные периоды. Осознание всегда приходит после. Вот пройдет немного времени, и станут ясны также и эти годы, которые нам кажутся такими смутными. Молодые, я надеюсь на вас. Вам принадлежит мой труд. И пусть вас объединяет солидарность. Будьте едины, насколько это возможно. Я не читаю вам мораль, но говорю от чистого сердца».

Русский мечтательный либерал Степан Трофимович говорил, обуреваемый искренним волнением (жаль, что у него не всегда хватало силы воли покинуть уютный диван):

«— Cher, — заключил он вдруг, быстро приподнявшись, — знаете ли, что это непременно чем-нибудь кончится?

— Уж конечно, — сказал я».

Планы «бесов» пугают Дашу, она, как и Степан Трофимович, говорит, что «это непременно чем-нибудь кончится». В фильме «Гибель богов» ужасный конец — смутное время и воцарение темных сил — наступает.

В романе Достоевского прежняя милая, неоцененная доселе жизнь уездного города восстанавливается. Пусть за дорогую плату крови и сломанных судеб, но с «беснованием» покончено.

Что-то просвечивает сквозь темные наслоения, героям не удается закрыться наглухо. Наваждение рассеивается, обнажая душу. Человек поднимается над собой.

8 июня 1880 года. Ф. М. Достоевский произнес знаменитую речь в честь открытия памятника Пушкину в Москве. Он склонился перед «великой тайной пушкинского творчества», говорил о Пушкине как о «пророчестве и указании».

Ни до, ни после стены Московского дворянского собрания не оглашались таким громом рукоплесканий. Слышались восторженные крики, гул голосов.

В охваченном воодушевлением зале многие заметили, что «Тургенев, спотыкаясь, как медведь, шел прямо к Достоевскому с раскрытыми объятиями».

И. С. Аксаков, волнуясь, прокричал с кафедры:

«— Господа, я не хочу, да и не могу говорить после Достоевского! После Достоевского нельзя говорить! Речь Достоевского событие! Всё разъяснено, всё ясно. Нет больше славянофилов, нет больше западников! Тургенев согласен со мною».

Так бы хотелось сентиментально замереть на этой минуте и верить, что до каждой живой души можно достучаться.

Верховенский-отец рассказывает о детстве Петруши:

«Мальчик, знаете, нервный, очень чувствительный и… боязливый. Ложась спать, клал земные поклоны и крестил подушку, чтобы ночью не умереть…».

Казалось, слова Степана Трофимовича чем-то тронули инженера Кириллова:

«— Вы серьезно, что он подушку крестил? — с каким-то особенным любопытством вдруг осведомился инженер.

— Да, крестил…

— Нет, я так; продолжайте».

Кириллов взволнован. Зреет его самая излюбленная мысль: «все люди хороши». Вот и младший Верховенский — «бес», оказывается, был наделен «живой душой».

Кириллов — атеист. Утверждая неверие, он хочет застрелиться и этим спасти человечество, открыть ему новый путь, состоящий в том, что сам человек займет место Бога. Вместо веры — своеволие, вместо страха Божия — гордыня, вместо бессмертия души — дверь, открытая в бездну. Учение ложно, но жажда искупления — истинна.

Сосед Кириллова потрясен неожиданно проявившейся добротой этого угрюмого бессребреника:

«— Кириллов! — вскричал Шатов, захватывая под локоть чайник, а в обе руки сахар и хлеб. — Кириллов! Если б… если б вы могли отказаться от ваших ужасных фантазий и бросить ваш атеистический бред… о, какой бы вы были человек, Кириллов!».

Задумывая предисловие к своему роману, Достоевский набросал несколько предложений, и в частности:

«В Кириллове народная идея — сейчас же жертвовать собою для правды».

Осмелимся, позволим себе наивное суждение. Как жаль, что Достоевский не осуществил свой замысел и не предпослал своему тягостному, обжигающему роману подобного ободряющего обращения к читателю. То, что он задумывал сказать, так ясно, просто и твердо, так полно любви к людям и душевного благородства, что именно этими бесценными словами стоит, пожалуй, закончить статью:

«Жертвовать собою и всем для правды — вот национальная черта поколения. Благослови его Бог и пошли ему понимание правды. Ибо весь вопрос в том и состоит, что считать за правду. Для того и написан роман».

Анна Баженова

ПОЭМА КАЙФА И МУКИ СОВЕСТИ

В девяностые годы в России изменилось многое, в том числе и школьная программа. Программа по литературе расширилась. Школьники стали изучать шедевры Cеребряного века и русского зарубежья, смогли составить представление о советско-российском авангарде и постмодернизме. Но, к сожалению, всё то новое, что незнакомо было раньше обыкновенному ученику, да и обыкновенному учителю, никак не оценивается теперь с серьезной и четкой позиции ни в методичках, ни в учебных пособиях. Все «альтернативные» учебники ограничиваются только формальным, внешним разбором структуры произведения. О содержании чаще всего нет ни слова.

Может быть, так и нужно? Довольно нам ханжески диктовали, что хорошо, а что плохо, мы и сами можем во всем разобраться, сами все понимаем… Но понимаем ли? Понимают ли подростки, смысл жизни которых — потусоваться на дискотеках или поорать с трибуны стадиона? Понимают ли взрослые, те, для кого высшее счастье — передать привет с арены «Поля чудес», те, кто надрывается от смеха, когда с эстрады издеваются над их же святынями? И большие ли мы, если судить, скажем, с высоты духовного уровня русской классики — Пушкина, Достоевского? Не упоминая уже о духовной высоте Евангелия…

Школе нужен учебник, в котором литература рассматривалась бы с позиций русской духовной традиции. Иначе школьнику, а порой и учителю трудно бывает понять, в каком же из произведений на данную тему заключается истина. А цель русской литературы — именно истина, а не только эстетическое наслаждение или интеллектуальные упражнения. С. А. Венгеров писал: «…жизненность изображения… до последних пределов реальное воспроизведение… озарено светом идеала… Наша литература никогда не замыкалась в сфере чисто художественных интересов»*.

Действительно, у кого (и с какой позиции) правдивее раскрывается военная тематика — у Константина Воробьева или Владимира Войновича? Кто прав в своем подходе к русской истории — Булат Окуджава или Дмитрий Балашов? Кто глубже всматривается в душу русского человека, кто вернее отражает жизнь послевоенной России — Владимир Крупин или Татьяна Толстая, Владимир Сорокин или Василий Белов? Для примера сравним два произведения, включенные в «современную русскую классику». Тема одна и та же — путешествие спившегося человека по железной дороге вдоль России. И поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки», и рассказ Валентина Распутина «Не могу-у!» написаны вроде бы об одном и том же — «о пути правдоискательства русского народа». Но пути эти оказываются совсем разными.

Сюжеты произведений Ерофеева и Распутина на первый взгляд мало чем отличаются. И там и там алкоголик едет по железной дороге. И там и там автор описывает его душевное состояние и внешний мир, который разворачивается вокруг него. Но тем не менее беспросветно пьющие герои — совершенно разные люди: каждый по-своему смотрит на жизнь, у каждого по-своему складываются отношения с окружающими. И представление о России с ее историей, современностью и будущим у каждого из них свое.

Попробуем поверить в искренность Венички Ерофеева и допустить, что действительно «путь у всех один и тот же, путь правдоискательства, хоть и в разные стороны — из Петербурга ли в Москву, из Москвы ли в Петербург». Поверим в то, что никто не лукавит, никто от правды не бегает, не скрывает ее, не искажает. Поверим в то, что правду и только правду напряженно ищут все герои, независимо от направления следования: из европейского ли Петербурга в русскую Москву или наоборот… Но тогда как разительно отличается правда одного героя от правды другого!..

А может быть, всё-таки направление следования имеет значение? Ведь революционная мысль всегда проникала в Россию с Запада. И все, кто задумывал осуществить ту или иную масштабную перестройку в России — и ученики французских просветителей декабристы, и коммунисты-марксисты, и организаторы сегодняшних капиталистических перемен, — все они, несмотря на разительные, казалось бы, внешние отличия, начинали с того, что поворачивались лицом к Западу и спиной к России.

Речь прежде всего идет о двух разных духовных традициях, о разных религиях и культурах. Западный мир, конечно же, отличается от мира традиционной России. И, на мой взгляд, одно из главных отличий заключается в разных представлениях о рае у человека западного и человека русского. Рай и есть та правда, которую ищут. И рай человека западного — это земной Эдем, утраченный когда-то Адамом, — рай полного материального потребления, рай вечной весны, вечного плотского блаженства. Для русского же человека материальная, плотская сторона рая, к которому он сознательно или бессознательно стремится, никогда не была самоценной. Главное — духовное блаженство, которое заключается в свободе от угрызений совести, а без этого всякий плотский рай теряет смысл. Поэтому и приходилось во все времена российским строителям земного «города-сада» гнать в него русский народ дубинкой. Прельстить одним лишь богатством, изобилием, комфортом никак не получалось, поскольку всегда было «на совести пятно». Вот и «пути правдоискательства» героев Ерофеева и Распутина разительно отличаются именно потому, что у остроумно кайфующего Венички и задыхающегося в тяжелом запое бича разные представления о правде-рае.