Мои странные мысли - Орхан Памук

Отель в Аксарае был новым зданием. Копая котлован для фундамента, подрядчик нашел остатки небольшой византийской церкви, и, поскольку такое открытие обычно приводило к остановке строительных работ, ему пришлось заплатить в муниципалитете несколько солидных взяток, чтобы никто не заметил руин. Для компенсации этих затрат он заложил лишний цокольный этаж. В ночь свадьбы Мевлют насчитал в комнате двадцать два стола, которые на следующий день утонули в густом сигаретном дыме. Шесть столов были только для мужчин. Эта часть свадебного зала была заполнена друзьями жениха из местных и таксистов. Большинство этих водителей были не женаты. Но даже те, что пришли с женами, достаточно быстро оставили их с детьми в части зала, отведенной для семей, и пришли присоединиться к друзьям за столами холостяков, где им казалось веселее. Мевлют знал, сколько за теми столами пили, уже просто по большому числу официантов, носившихся с подносами ракы и льда между кухней и тем концом зала. Открыто гости пили даже за смешанными столами. Там некоторые, вроде одного особенно раздражительного старика, потеряли терпение от медлительности официантов и решили взять дело в свои руки: сами отправились на кухню наверх, чтобы налить себе.

Мевлют и Февзие перед свадьбой учли обстановку в семье Акташ. Бозкурт уже уехал на военную службу. Коркут мог найти повод не прийти. Февзие, которая была в курсе всех семейных новостей через Самиху, сказала, что настроения на Дуттепе не столь негативны. На самом деле главная опасность исходила не от Бозкурта или Коркута, а от самой Самихи, которая не выносила Коркута и Сулеймана.

Хвала Всевышнему, приехали Горбун Абдуррахман, а также Фатьма и ее тощий как жердь муж из Измира. Февзие отправила их всех на свадьбу в одном такси с Самихой. Начало празднества Мевлют провел волнуясь, почему такси едет так долго и где Акташи, хотя все другие гости с Дуттепе уже появились со своими подарками. Все, кроме одного из четырех больших столов, поставленного для семьи и друзей невесты, уже были заполнены. Мевлют пошел наверх на кухню, чтобы выпить стаканчик ракы так, чтобы его никто не видел.

Когда он вернулся в свадебный зал, то увидел – стол уже занят. Когда они появились? Он сел к Садуллах-бею за стол жениха и продолжил наблюдать за своей семьей. Сулейман привел обоих сыновей, трех и пяти лет. Мелахат была одета очень элегантно. В своем костюме и при галстуке, Горбун Абдуррахман выглядел так аккуратно и галантно, что его можно было спутать с отставным должностным лицом. Каждый раз, замечая Самиху, Мевлют вздрагивал и отводил глаза.

Самиха. Моя дорогая Февзие, в красивом свадебном платье, сидела рядом со своим мужем в середине зала, и я не могла глаз оторвать от нее, всем сердцем чувствуя ее радость и волнение. Как чудесно быть молодым и счастливым! Мне было также очень приятно услышать от моей дорогой Фатьмы, сидевшей рядом со мной, что она счастлива со своим мужем в Измире: его семья поддерживает их, они очень хорошо успевают в учебе, провели летние каникулы на практике в отеле на Кушадасы, их английский все лучше. Было замечательно видеть, как они все время улыбаются. Когда моя дорогая Райиха покинула нас, я плакала целыми днями не только потому, что потеряла любимую сестру, но и потому, что эти две чудесные маленькие девочки осиротели в таком юном возрасте. Я попыталась стать матерью этим несчастным девочкам, пусть и на расстоянии. Трусливый Мевлют не хотел видеть меня в своем доме, потому что боялся слухов и непонимания Ферхата; это ранило мои чувства и гасило энтузиазм, но я никогда не сдавалась. Когда Фатьма сказала: «Как тебе идет это лиловое платье, тетя!» – я подумала, что сейчас расплачусь. Но сдержалась, поднялась на кухню и, сказав одному из официантов: «Мой отец все еще ждет, пока вы не принесете ему выпить», немедленно получила стаканчик ракы со льдом. Я села на подоконник окна на лестнице и быстро осушила стаканчик, а затем поспешила на свое место за столом, между отцом и Фатьмой.

Абдуррахман-эфенди. Ведиха пришла за наш стол, сказав своему тестю Хасану-бакалейщику, который за весь вечер не проронил ни слова: «Вам, должно быть, скучно, отец», и отвела его за руку за стол к его сыновьям. Поймите меня правильно: больше всего меня ранило то, что в присутствии своего настоящего отца прямо здесь моя дорогая Ведиха назвала этого унылого и недалекого человека своим «дорогим отцом» только потому, что была замужем за его злобным сыном. Я пошел за стол к человеку, который отвечал за веселье, и загадал всем загадку: «Знаете ли вы, что общего между Садуллах-беем, господином Мевлютом и мной?» Все начинали говорить, что, наверно, йогурт или наша любовь к ракы… пока я не сказал: «Все наши жены умерли молодыми и оставили нас в этом мире одних», зарыдав.

Самиха. Ведиха и Сулейман подошли к моему отцу и отвели его назад за наш стол, а Мевлют сидел и совершенно безучастно смотрел на это. Он что, не мог даже заставить себя взять отца своей покойной жены за руку и прошептать ему несколько слов утешения? Правда, если он появится где-нибудь поблизости от моего стола, люди могут начать сплетничать; они вспомнят, что он на самом деле писал те письма мне. Готова поспорить, этого он и боится. Ох, Мевлют, ну и трус же ты! Я посмотрела прямо на него, так же как на свадьбе Коркута двадцать три года назад, как будто «хотела пленить его своими колдовскими глазами». Я смотрела на него так, будто «встала у него на пути, как разбойник» и «украла его сердце», так что «он был поражен силой моего взгляда». Я смотрела на него так, что «он мог видеть свое отражение в зеркале моего сердца».

– Моя дорогая Самиха, ты зря тратишь время, глядя туда, – сказал мой отец, уже совершенно пьяный. – Мужчина, который писал письма одной девушке, а затем женился на ее сестре, не годится ни одной.

– Я не смотрю туда, – сказала я, хотя упрямо продолжала смотреть и ловить ответные взгляды Мевлюта до самого конца вечера.

13. Мевлют в одиночестве

Вы вдвоем созданы друг для друга

Оставшись в одиночестве в доме, где он провел годы с женой и детьми, Мевлют почувствовал такое опустошение, что вылезать из постели по утрам ему теперь не хотелось. В прошлом, даже в самые мрачные дни, он всегда мог положиться на свой неукротимый оптимизм, который многие считали наивностью, и на свою способность найти самый легкий и безболезненный выход из любой ситуации. Поэтому он смотрел на свое нынешнее недомогание как на знак большей проблемы. Хотя ему и было всего только сорок пять, он начал бояться смерти.

Когда Мевлют по утрам бывал в клубном доме или в соседней кофейне, разговаривая со знакомыми, он мог сдерживать свой страх одиночества. (С тех пор как он был предоставлен самому себе, он стал еще более добрым и терпимым ко всем, кого встречал.) Но когда он шел ночью по улице, ему было страшно.

Теперь, когда Райиха умерла и обе его дочери вышли замуж, улицы Стамбула казались длиннее, чем раньше, а дворы превратились в бездонные черные колодцы. Он мог очнуться в каком-нибудь дальнем районе поздно ночью, звоня в свой колокольчик и крича: «Буу-заа!» Внезапное понимание, что он никогда до того не был на этой улице или в этом районе, вызывало странное ощущение. Подобное с ним случалось в детстве или в молодости. Город, казалось, становился более таинственным и угрожающим, и Мевлют не мог понять, чувствует ли он это потому, что никто не ждет его дома, или потому, что новые улицы были наполнены знаками и символами, которых он не узнавал. Его страхи обострялись тишиной новых бетонных стен, назойливым присутствием множества странных и постоянно менявшихся рекламных щитов. Очередная улица могла продолжаться бесконечно, будто издеваясь над ним в то время, как он думал, что дошел до ее конца. Когда он пробирался по тихой улочке мимо домов, в которых не было открыто ни одного окна и не отдернуто ни одной шторы, ему казалось, будто он бывал здесь раньше, во времена далекие, как легенды, и, упиваясь ощущением встречи с тем неведомым прошлым, кричал: «Буу-заа!» Иногда возвращался страх перед собаками, разжигаемый собственным воображением Мевлюта или лаем настоящей собаки под стеной мечети. Внезапно его могло посетить чувство, что он совершенно один во всем мире. В такие моменты успокаивало воспоминание о Самихе и ее лиловом платье.

Старые сырые стены Стамбула, его древние фонтаны, покрытые красивыми надписями, его деревянные здания, покосившиеся до такой степени, что каждый из подобных домов опирался на соседний, ушли в небытие, и на их месте красовались новые улицы, бетонные дома, светящиеся неоном магазины, еще более пугающие и непостижимые.

Оставшись одиноким в этом неумолимо растущем городе, Мевлют чувствовал, что нуждается в Боге больше, чем когда-либо раньше. Он начал совершать полуденный намаз до ухода на работу в клубный дом (теперь не только по пятницам, а всегда, когда чувствовал необходимость сделать это) в мечети Шишли, или в мечети Дуттепе, если шел дальней дорогой, или в любой другой повстречавшейся по пути мечети. Он наслаждался тишиной, царившей в мечетях; там постоянный гул города мягко приглушался внутри, свет проникал через окна вдоль нижней границы купола. Наслаждался Мевлют и возможностью провести полчаса в единении со стариками, которые оборвали свои связи с миром; или с такими, как и он, печальными, молчаливыми мужчинами. Мевлюту казалось, что он нашел лекарство от своего одиночества. Ночью он оказывался в местах, где никогда ранее не бывал, например в пустынных двориках мечетей или на кладбищах, спрятанных глубоко в сердце очередного района. Мевлют часто сидел на краю какого-нибудь надгробия и курил. Он любил читать посвящения людям, которые ушли давным-давно, и благоговейно смотрел на древние памятники, покрытые османскими письменами и увенчанные вырезанными из камня тюрбанами. Он начал чаще шептать про себя имя Всевышнего.