Удача – это женщина - Элизабет Адлер

Лаи Цин убеждал себя, что такова его судьба и что это к счастью — ведь он, не раздумывая, убил бы работорговца, если бы удалось того встретить. Значит, судьбе было не угодно, чтобы он запятнал свою душу преступлением против жизни человека, твердил он себе.

Путешествуя по Китаю в поисках товаров, он, тем не менее, ни разу не заехал в родную деревушку на берегу Великой реки. Но теперь вдруг осознал, что не может долее откладывать посещение родных мест. Он обязан вернуться домой и избавиться от злых демонов прошлого, осаждавших его, иначе ему придется вечно жить под их гнетом.

Длинный путь вверх по Янцзы на древнем пароходике воскрешал уснувшие было воспоминания, и Лаи Цин, стоя у поручней и глядя на медленно проплывающий берег, вновь переживал все детали их с сестрой ужасного путешествия. В Ву-Ху, конечном пункте маршрута старого парохода, он высадился на берег и, наняв небольшую джонку, поплыл дальше по реке. Когда до конца плавания оставалось совсем немного, Лаи Цин отправился в маленькую каюту и переоделся. Он надел длинный, вышитый драконами по подолу и рукавам темно-синий шелковый халат, который должен был уже сам по себе продемонстрировать односельчанам, что он — человек со средствами, а не простой крестьянин. На голову Лаи Цин водрузил новую шелковую шляпу, но на этот раз в ее центре красовалась не шелковая пуговица, а круглая пластина из драгоценного белого жада. Затем он надел новые кожаные ботинки и вернулся обратно на палубу, наблюдая за маневрами джонки, по мере того как она приближалась к скользким и крутым мосткам деревенской пристани.

Жители деревни, работавшие на берегу, были крайне поражены, увидев, что к их полуразвалившейся осклизлой пристани пристает корабль. Когда же на берег сошел господин в дорогих шелковых одеждах, они поразились еще больше и все, как один, сбежались на берег. Некоторые даже упали перед Лаи Цином ниц, когда нога последнего ступила на родную землю. Лаи Цин прошел мимо собравшихся односельчан, даже не взглянув на них, — лишь бросил на землю горсть мелких монет. Продолжая свой путь, он слышал, как за его спиной крестьяне дрались из-за денег. Наконец он выбрался на знакомую тропинку, которая вела в деревню, и вспомнил, как много лет назад они с сестрой гоняли по ней к реке стайки белых уток.

Стояла жара, ботинки Лаи Цина оставляли на дороге отчетливый пыльный след, в воздухе дрожало марево зноя, а вокруг, сколько хватало глаз, расстилался до боли знакомый серо-зеленый пейзаж, состоявший из однообразных четырехугольников рисовых полей. Он видел, как дети, по пояс в жидкой грязи, уныло брели по полям, подгоняя неторопливых и тоже разморенных жарой буйволов. Некоторые несли в руках тяжелые корзины со свежей рассадой рисовых побегов, и Лаи Цин пожелал им про себя доброго урожая.

Могила его маленького брата, вернее, не могила, а место, куда приносили покойников, не имевших, по мнению старейшин деревни, души, находилась на западной окраине деревни. Туда и направил первым делом Лаи Цин свои стопы. Он двигался медленно, не торопясь, чтобы не пропустить то самое место, куда принесли тело его братца Чена и оставили на растерзание собакам и птицам-могильщикам. Несмотря на прошедшие с тех пор долгие годы, Лаи Цин отчетливо помнил тот день и вскоре обнаружил дерево, под которое положили маленького Чена. Он преклонил перед деревом колени и вознес молитву богам за душу усопшего младенца, которого старейшины считали слишком маленьким и недостойным, чтобы обладать ею. Но уж кто-кто, а Лаи Цин знал, была или нет душа у его братишки.

Через некоторое время он покинул скорбное место и направился в деревню. Там все оставалось по-прежнему. Слева пруды сельского помещика, подернутые зеленой ряской, где, как и прежде, бултыхались белые уточки, а рядом стоял крестьянин, который пас и охранял их. Лаи Цин даже заглянул на всякий случай в лицо крестьянину, но это, конечно, был не его отец, и он двинулся дальше, покачивая головой и говоря себе, что его отец был уже старым человеком, когда Лаи Цин сбежал от него, и, наверное, давно умер.

Его родная деревня ничем не отличалась от тысяч и тысяч ей подобных, раскинувшихся по берегам Великой реки. Те же домики из желтой глины, такой же незамысловатый блеклый ландшафт. Но эту деревеньку он знал слишком хорошо, и его глаза сверкали, высматривая знакомые с детства картины. Вон там, где когда-то была вода, поднялись целые заросли серого пыльного хвоща, ярко-красная крыша храма, казавшаяся ему в детстве верхом красоты и изящества, рассохлась и побурела от солнечных лучей и непогоды. Но, как и прежде, стаи голодных тощих собак слонялись по деревенским улочкам, выискивая поживу; как и раньше, у хилых заборчиков играли ребятишки, одетые в обноски старших братьев и сестер, так же уныло висели над дверями выцветшие лозунги из красной бумаги, желавшие их хозяевам долгой жизни и процветания. Крошечная лавчонка на углу по-прежнему торговала мясом, углем и ароматическими палочками. Глиняные стены, когда-то, в лучшие времена, окружавшие деревню, теперь почти целиком осыпались, возвращая земле то, что ей принадлежало, а многие дома стояли пустыми. Несколько случайных прохожих остановились и, разинув рот, смотрели на великолепного вельможу, Бог знает каким ветром занесенного в их глухомань. Лаи Цин вежливо им кивнул и пожелал удачного дня.

Дом его отца, Ки Чанг Фена, находился в самом конце поселка, и Лаи Цин невольно замедлил шаги, приближаясь к нему. У порога дома играл ребенок не более трех лет отроду, а из дверей доносились сердитые голоса. Он остановился и прислушался. Вряд ли человек, который кричал громче всех, был его отцом, но вполне мог за него сойти, поскольку обладал таким же высоким визгливым голосом и точно так же изрыгал проклятия и угрозы. Лаи Цин подошел к двери и громко позвал отца по имени: «Ки Чанг Фен». Тотчас же голоса в доме затихли, и установилось молчание. Затем кто-то прокричал из глубины: — Ки Чанг Фен отправился к праотцам много лет назад. Кто ты такой, что называешь его имя?

— Сын его наложницы Лилин, Лаи Цин.

В доме послышался шум, потом двери распахнулись, и на пороге предстал сын Ки Чанг Фена от первой жены. Он был так же крепко сложен и невысок, как и отец, а кроме того, напоминал его жестоким и сварливым выражением лица. Одежда на нем была бедная и грязная, а руки заскорузли и огрубели от постоянной возни на рисовом поле. По мере того как он разглядывал своего сводного брата и осознавал, сколь высоко тот взлетел, злость и раздражение с его лица постепенно исчезали.

— Да, узнаю, вы — старший сын нашей любимой тети, — воскликнул наконец он. Лаи Цин не удивился такому обороту, поскольку в китайских семьях наложниц традиционно именовали «тетями». — Что привело вас сюда после стольких лет разлуки? — Он отступил на шаг и с любезной, как ему казалось, улыбкой жестом предложил Лаи Цину войти, приговаривая: — Очень рад, очень рад, Лаи Цин.