Путь воина - Багдан Сушинский

— Ваше высокопреосвященство, — неслышно приблизился к нему офицер охраны, предусмотрительно остававшийся до этого за крутым изгибом склона. — Приближается виконт де Жермен, — указал подзорной трубой в сторону пологого склона, по которому быстро поднимались трое всадников.

— Не бывает ни исповеди такой, ни мессы, которую бы не омрачил своим появлением мой секретарь, — мрачно произнес кардинал и, вместо того чтобы взять протянутую ему гвардейским лейтенантом подзорную трубу, зябко поеживаясь, словно бы вдруг повеяло не майским ветром, а декабрьской стужей, стянул полы утепленной дорожной накидки. Даже теперь, после многих лет пребывания во Франции, парижский климат все еще казался этому сицилийцу слишком холодным, влажным и обреченно малярийным, как для пленного мавра — климат земли викингов.

— Предложить ему подождать до вашего соизволения?

— Это же секретарь, — столь же укоризненно, сколь и обреченно, напомнил ему Мазарини, и офицеру вдруг показалось, что голос кардинала дрогнул. — Они, секретари, для того и сотворены дьяволом, чтобы умудряться отыскивать нас даже в преисподней, а еще — чтобы самые отрадные вести преподносить как россыпи кулонов бубонной чумы — на ладонях Богом и людьми отверженных.

— Как прикажете, ваше высокопреосвященство. Но все же попрошу его дать себе и своей лошадке несколько минут передышки.

Личную дорожную охрану кардинала лейтенант де Кужон возглавлял уже второй год. При этом он оставался одним из немногих офицеров, которым кардинал в это смутное для Франции время поминания Людовика ХIII и восхождения на трон несовершеннолетнего Людовика XIV; агонизирующей Тридцатилетней войны, а также целой лавины странных покушений и не менее странных самоубийств, — все еще доверял.

Позабыв на какое-то время об удалившемся лейтенанте и еще не настигшем его виконте де Жермене, кардинал вновь обратил свой взор на застывший у его ног Париж. Устремленные в небеса шпили многочисленных храмов города напоминали тяжелые пики всадников, а богобоязненно укутывавшиеся дымкой кресты — стыдливо, вверх рукоятями, обращенные к небу мечи крестоносцев. Еще несколько минут горячечного бормотания молитв, несколько томительных мгновений коварной коленопреклоненной покорности — и мечи вновь врежутся в ножны, как стремена — в крупы коней, и под зычные призывы боевых труб и хриплый рев предводителей вся эта несметная, крестоосененная орда ринется то ли в новый крестовый поход, то ли на завоевание очередной крепости протестантов.

Поднимаясь на Монмартр, кардинал почему-то никогда не ощущал ни величия этого города, ни собственной значимости. Один из самых могущественных людей Франции, он умел величественно возноситься над ее аристократической и воинской элитой там, во дворце Тюильри, в королевских покоях, в кабинете первого министра, попадая в которые, начинали трепетать даже сильные мира сего. Но здесь, созерцая почти аристократическую часть Парижа, кардинал чувствовал себя только что спустившимся с гор полководцем, приведшем целую орду гуннов и теперь оцепенело осматривающим величественный город с одного из пригородных холмов.

Он способен захватить Париж, разграбить его, превратить в горы камней и клубы пыли. Но, что бы он ни сотворил сейчас с этим городом, во что бы ни превратил его, он так и уйдет в свои горы и степи, в историю, в вечность необузданным полудиким варваром.

31

В шатре царил полумрак, и Хмельницкий не сразу рассмотрел лицо гонца, сидевшего в дальнем углу в походном раздвижном кресле. Даже с появлением гетмана он не поднялся.

— Перед тобой гетман! — сурово представил Хмельницкого Урбач.

— Вы, господин Хмельницкий? — устало спросил гонец. — Рад видеть.

Он с трудом поднялся, поскольку ноги уже не держали его. Многие версты, проведенные в седле без отдыха, давали о себе знать.

— Прошу прощения, господин генерал, мой третий конь пал в нескольких милях от вашего лагеря. Не говоря уже о том, что мне приходилось избегать и ваших разъездов, и польских.

— Ты все еще не назвал себя.

Гонец снял с головы монашеский капюшон, сорвал украшенный чужими проседями парик и, подступив ближе к Хмельницкому, а значит, и к освещенному солнцем выходу, загадочно улыбнулся [50].

Гетман под руку вывел гонца из шатра, кивком головы приказав Урбачу убрать всех, кто может оказаться поблизости. И не заметил, как Урбач, узнав гонца, радостно улыбнулся.

Сам гетман внимательно присмотрелся к лицу исхудавшего, но все еще сохранившего свою эллинскую красоту молодого монаха, и что-то очень знакомое почудилось ему в этих глазах, в улыбке, в недавно отращенной и пока еще неухоженной бороде.

— Не стану мучить вас, генерал. Перед вами Даниил Грек. Тот самый, из Парижа. С которым ранее вы встречались вместе с полковником Гяуром. Еще во время переговоров с принцем де Конде.

— Господи, — недоверчиво улыбнулся Хмельницкий, — спасибо, что не дал мне опьянеть раньше, чем позволил не узнать такого человека.

— Меня теперь многие не узнают, — еще радостнее улыбнулся Грек. — Однако меня это еще никогда не смущало. Одни знают меня как Даниила Грека, другие — как шведского подданного, православного монаха Илью Грека; французы — как шведского подданного Даниила Калугера; шведы — как офранцуженного полушведа Даниила Оливеберга.

— Почему вы все же переметнулись в лагерь? — не удержался Хмельницкий. — Нет, я знаю, что вы многолики, монах-грек. Мне это известно было еще во Франции. Но ради чего?

— Трудно ответить.

— Трудно раскрывать свои замыслы? Понимаю. Человек без тайны — не человек.

— Как и тайна без человека — не тайна. Знаете, господин генерал, у каждого свое поле битвы. У вас свое, у меня свое. И каждый сражается на нем, исходя из своей собственной стратегии.

— Или тактики, — вежливо поправил его Хмельницкий, похлопав по предплечью. — Пойдем в шатер. Савур, водки и еды в шатер. Только не в этот, в мой.

— Сражаюсь, гетман, — ответил так, как привык отвечать только этот телохранитель.

— Молдавского вина и еды. Как можно больше. Неся мне весть о смерти короля, гость и сам смертельно устал, — добавил он уже исключительно для Даниила Грека.

— Случаются же такие смертельные вести…

— Так кто же тебя послал, монах-стратег? — Они вошли в просторный светлый шатер гетмана, только недавно принадлежавший коронному гетману Потоцкому. Тончайший китайский шелк делал шатер прозрачным и насыщенным солнечным светом. Такие шатры, малопригодные для походной стужи и осенней слякоти, были предназначены специально для дней победы и для победителей.