Путь воина - Багдан Сушинский

— Сколько полегло наших? — вновь прервал его Хмельницкий, не желая осквернять осмотр поля сражения перечнями походной офицерской роскоши.

— Семьдесят. Шестнадцать из них — запорожцы. И еще около сотни раненых.

— Вот этим погибшим — вечная слава! — с вызовом воскликнул Глух.

— Найдите среди погибших Галагана и Зарудного, — вновь обратился гетман к Лютаю. — Похороните их отдельно. При всем оружии. Насыпьте высокую казацкую могилу и крест поставьте такой, чтобы на три версты небо подпирал.

— Много их теперь будет, гетман, крестов.

— Эти кресты, полковник, не мы ставим. Их возводит на наших могилах сама судьба. И эти поля сражений, и кресты на могилах наших, и песни, которые будут петь о нас потомки, — все это уже не в нашей воле, но судьбой земли нашей навеяно.

Он поднялся на возвышающийся над урочищем косогор и еще раз, уже с его высоты, осмотрел поле битвы. Лицо его стало надменно-суровым, взгляд презрительно-величественным. Взгляд этот уже не останавливался на телах и орудиях, не замечал ни потерь, ни трофеев. Перед ним простирался долгий, многотрудный кровавый путь освободителя, усеянный полями побед и поражений, добытыми и утерянными в боях знаменами; увековеченный могилами и гетманской булавой.

— Ганжа, возьмешь две сотни и отправишься на Сечь.

— За подкреплением?

— О подкреплении говорить не будешь. Повезешь в дар сечевикам шесть добытых под Корсунем орудий, четыре хоругви и два бунчука, а также поведешь подводы с продовольствием и водкой. Ну, еще прихватишь немного золота. Если после этого еще сотни две-три запорожцев не захотят присоединиться к нам, тогда можем считать, что Сечь вырождается.

— Шесть орудий после каждой победы Хмельницкого! Такого на Сечи забыть не смогут.

— Пусть они станут традицией. А помощь Сечи нам еще понадобится, так что пусть сечевики готовятся.

29

Пир с побежденными, на костях побежденных — и за их счет — вот высшая цель любой победы, какой бы ценой и с какой официальной версией она бы ни добывалась.

Автор

Столы были накрыты на небольшом степном плато, на котором солоноватые ветры, прорывающиеся с Черного моря, встречались с болотными ветрами Полесья, а настоянный на майских травах сухой воздух степи порождал вещие миражи, сливающиеся с речным поднебесным отражением Днепра.

Эти наспех сколоченные из боевых повозок столы располагались рядом с полем боя.

Победители и побежденные сидели за ними, как равные, и многие тысячи убиенных ими уже были не в счет.

Убиенные лежали там, в низине. Еще не преданные земле, но уже преданные на земле. И там был свой, вороний, пир. Все они — поляки и украинцы, казаки, гусары и саксонские пехотинцы, литовские аристократы и белорусские реестровики — тоже были теперь равными на вечном пиру смерти. На том пиру, на котором не произносят тостов, не поднимают бокалов и на котором за все заплачено собственной кровью — уже освобожденной от злобы и ненависти, от дворянской гордыни и мелкопоместной зависти, от воинского азарта потомственных рыцарей и богобоязненного страха крестьян-новобранцев.

— За живых! За воинскую славу рыцарства, на каких бы полях сражений она ни проявлялась, — провозгласил первый тост все еще живой среди живых гетман Хмельницкий, обведя всех сорок наиболее знатных польских офицеров взглядом победителя.

— За славу рыцарства, — мрачно поддержали его несколько поляков, чьи голоса тотчас же потонули в воинственном кличе украинских полковников.

Все плененные аристократы сидят здесь. Во главе с раненным в шею и руку польным гетманом Калиновским. И все они пьют и будут пить за те тосты, которые станет провозглашать он, гетман всея Украины.

Кто там брезгует угощением? Кто решится не поддержать тост? Он, Хмельницкий, пока что пиршествует с побежденными, но ведь он может пиршествовать и на их черепах.

— За лучших воинов войска польского, проявивших в этом сражении священные образцы храбрости и мужества!

— За лучших воинов, что остались там, в урочище Гороховая Дубрава!

Пьют все.

Водки не жалеть.

Все равно она добыта в обозах тех, кого ею угощают. Как и все эти яства, от которых ломятся столы.

Пир с побежденными, на костях побежденных — и за их счет… Вот высшая цель любой победы, какой бы ценой и с какой официальной версией она бы ни добывалась [46].

Кто посмеет узреть в этом несправедливость? Любая несправедливость, освященная мечом, становится высшей справедливостью, поскольку утверждается в качестве таковой этим же мечом.

— За то, чтобы это сражение было последним, — поднялся из-за стола полковник Ганжа. — Пусть поляки чтят своего короля и своих епископов, а казаки — своих гетманов и своих православных святых!

Опустошил розоватый кубок из венецианского стекла, чуть отвернувшись от стола, подбросил его и рассек на лету.

— За последнее сражение!

Для кого последнее? Для победителей, которые отныне могут диктовать свою волю на всей территории от днепровских порогов до Вислы?!

Для побежденных, которые отныне вынуждены будут увести в Польшу все свои гарнизоны, разрушить крепости и замки?

Для крупнейших польских магнатов, чье благополучие веками строилось на окропленной Божьей слезой украинской земле и на окропленных соленым потом кровавых крестьянских мозолях?

— За последнее сражение, после которого кони наши будут напоены из Вислы!

Кто там из пленных поднялся? Кто схватился за пустые ножны?

— За саблю хочешь схватиться, — подступился к гордецу полковник Мрозовицкий [47],сабельная его душа! А что, ему позволено. Лучший из фехтовальщиков, уже признанный первой саблей войска!

И замерло пиршество.

— Вот тебе оружие, — выхватил его из ножен первого подвернувшегося под руку казака.

— Не брезгуй, шляхтич, перед тобой польский аристократ, избравший своим рыцарским орденом казачество.

Короткая яростная схватка. Какой-то замысловатый финт, какой-то немыслимый выпад. И в падении, с разворота, скользящий удар саблей в висок. Еще один удар, уже не мести, а милосердия.

Бокалы подняли все вместе.

Прекрасное фехтование!

Потрясающий удар!

Есть кто-либо на просторах от Дона до Вислы, кто достойно сразился бы с полковником Мрозовицким?

Нет достойных!

За лучшую саблю шляхетной Польши! За польское оружие! За рыцарскую честь, доставшуюся сынам Польши еще от рыцарей Грюнвальда.

— Про Украину забыли, поганцы! — мрачно удивился полковник Ганжа, самоубийственно наполняя водкой пустые ножны сидевшего рядом польского полковника. — Совсем страх потеряли! За чьим столом роскошествуют?!