Отчий край - Константин Седых

– Где Рысаков? – спросил у них Семен.

– Сопротивлялся. Шашку успел схватить, пришлось хлопнуть.

– А баба его?

– И бабу тоже. Визжала и кусалась так, что мне чуть палец не откусила.

– Врешь, подлец! По глазам вижу, что врешь. Ладно, приедем домой, разберемся. Помогайте этих к коням доставить.

– А что будем делать с теми, которые в землянке? – спросил Корецкий. – Может, гранату им подкинем?

– Если не проснутся, пусть спокойно спят. Они нам не нужны. Подоприте дверь землянки бревном, окно закройте доской и тоже подоприте. Пусть их потом кто хочет, тот и вытаскивает оттуда. Они же не офицеры.

Офицеров вынесли из ограды в проулок. Туда уже были доставлены коноводами кони. На трех запасных коней усадили Челпанова и адъютанта, связанных, с кляпами во рту. Когда стали привязывать к седлу Кайгородова, он понял, что ехать в мешке несладко, и попросил посадить в седло.

– Правильно рассудил, полковник! – рассмеялся Семен. – Иначе, пожалуй, пришлось бы тебе в мешке раза два за дорогу обмараться.

Спавшие в землянке казаки так ничего и не услыхали. А может быть, и слышали, да решили молчать, чтобы спасти свою шкуру.

На рассвете партизаны переехали через Аргунь и направились в Нерчинский Завод.

26

Почта приходила в Мунгаловский раз в неделю. Сельревком получал сразу шесть номеров правительственной газеты «Дальневосточный путь». Долго в ней не было сообщений о военных действиях, но поздней осенью они появились снова. В Приморье белые начали наступление против Народно-революционной армии. Каппелевский пехотный корпус генерала Молчанова и семеновский кавалерийский корпус генерала Смолина с ожесточенными боями продвигались к Хабаровску.

Получив газеты с военными сводками, Семен решил в тот же вечер собрать всех партизан. Дело было в субботу. По заведенному в поселке обычаю все в тот день мылись в бане.

Партизаны стали собираться в ревком только после того, как хорошо попарились, отдохнули и не спеша поужинали вместе со своими семьями.

Был уже десятый час, а многие еще не пришли. Озабоченный Семен отчаянно дымил трубкой, сидя за столом в папахе и расстегнутом полушубке. Он то и дело поглядывал в незакрытые на ставни окна, на залитую серебристым лунным светом снежную улицу. Пришедший раньше всех Симон Колесников, аккуратно подстриженный и гладко выбритый, сидел напротив и читал по складам одну из свежих газет, без конца подкручивая свой русый ус.

Постепенно подходившие партизаны заглядывали в раскрытую дверь ревкома, здоровались с Семеном и уходили в расположенную рядом читальню, откуда доносились веселые голоса, слышался раскатистый хохот.

В читальне жарко топилась обитая по низу железом и выкрашенная зеленой масляной краской голландка. У ее раскрытой топки сидел на низенькой скамейке и вязал пестрый чулок ревкомовский сторож Анисим Рублев, гололицый, с тонким бабьим голосом бобыль, по прозвищу «двуснастный». Вязальные спицы ловко ходили в его тонких, не по-мужицки белых руках.

Заходя в читальню, партизаны глядели на него, как на диковинку, про себя посмеивались. Анисим жевал, аппетитно пощелкивая, серу, которую жуют по всему Забайкалью все девки и бабы, и ни на кого не обращал внимания, занятый своим рукодельем.

Позже всех шумно ввалился насмешливый и горластый Потап Лобанов. Был он в новых белых унтах и в черно-желтой шапке из лисьих лап. Он уселся неподалеку от Анисима, с минуту-молча наблюдал за ним, потом с веселым смешком сказал:

– Ну, паря Анисим, ты у нас ни дать ни взять баба, да и только! Серу жуешь, чулок не хуже лучшей бабы вяжешь. И где ты это так наловчился?

Анисим в ответ лишь мягко и застенчиво улыбнулся, отложил в сторону чулок и принялся железной кочергой шуровать в раскаленной печке. Тогда в разговор вмешался красный, гладко причесанный после бани Прокоп Носков.

– Это его наша матушка-попадья научила. Ведь пока Анисим церковным трапезником был, она его прямо за своего работника считала. Он у нее и печки топил и ребятишкам пеленки стирал. Только ей и этого мало было. Она его еще и чулки на продажу вязать заставляла… Правду я говорю, товарищ Рублев? – обратился он за подтверждением к Анисиму.

Обманутый серьезным видом Прокопа и доброжелательным его обращением к себе, Анисим с готовностью ответил жалобным голосом:

– Правда, товарищ Носков, все, как есть, правда! Она на мне только что верхом не ездила. Натерпелся я от нее, не приведи господи.

В конце рассказа Анисим тоненько хихикнул и жеманно прикрыл свой тонкогубый рот согнутой корытцем ладошкой.

– Говорят, ты ей и спину в бане тер? Неужели и это было?

– Вот уж это вранье! – не закричал, а взвизгнул Анисим, и голое скопческое лицо его словно окунули в морковный сок. Видя всеобщее и нехорошее любопытство к себе, слыша смех, он растерянно озирался по сторонам с выражением стыда и гнева в голубых, обычно по-женски кротких и ласковых глазах.

– Выходит, она его, братцы, и за мужика не считала! – хохотал Потап. – Вот черт, а не попадья!..

– Тьфу, тьфу, тьфу! – трижды сплюнув себе под ноги, крикнул Потапу Анисим. – Типун тебе на язык! Эко, какую гадость-то говоришь! Слушать тебя, бесстыжего, тошно!.. – И, ни на кого не глядя, он выбежал из читальни, бормоча что-то совсем непонятное.

После его бегства всем стало неловко. Все смущенно покашливали, лезли в карман за кисетами. Лука Ивачев, заставший только конец этой сцены, сказал Потапу:

– Довел ты человека своим жеребячьим ржанием! Зла в тебе на десять собак хватит. Никакой меры шуткам не знаешь. Бьешь прямо под сердце. А ведь этот Анисим разнесчастный человек. Родила его какая-то дура в девках и к купцу Чепалову на крыльцо подкинула. Тот его и дня дома держать не стал, в приют увез. Вырос там Анисим ни мужиком, ни бабой. Пристроился потом в трапезники, и десять лет сосали из него кровь поп с попадьей.

– Ладно! – огрызнулся Потап. – Брось проповеди читать. Ты вон Ивана Сухопалого в кровь избил, застрелить грозился, а я тебе ни слова не сказал. Здесь все зубы скалили! Нечего одного меня виноватить.

– А что же, по-твоему, мне оставалось делать с Сухопалым? – изменяясь в лице, спросил Лука, – сказать: «Ах, извините меня, Иван, ах, простите, а хомут-то у тебя краденый». Так что ли? Тебе хорошо рассуждать-то. У тебя и дом целый, и хозяйство, какое оно ни на есть, сохранилось.

– Да брось ты к нему, Лука, вязаться! – вступился за Потапа Прокоп. – Брякнул он не со зла, а по дурости, можно сказать… Давай садись рядком да закурим моего. Он у меня глаза ест, мозги прочищает.

– Давай, давай! – неожиданно для всех согласился, хитро посмеиваясь, Лука и подсел к Прокопу. Закурив, похвалил самосад, потом спросил: – Ну, как она жизнь, товарищ Носков?

– Да ничего, не жалуюсь. Живу, хлеб жую.

– Говорят, все богатеешь? Вторую пару быков будто покупаешь?

– Да нет, пока не собираюсь. На одну-то кое-как сбился…

– Не прибедняйся, не прибедняйся! Взаймы у тебя просить я не собираюсь.

– Да он и не даст, хоть проси, хоть не проси, – вмешался Гавриил Мурзин. – У него снега зимой не выпросишь.

Прокоп ожег Мурзина ненавидящим взглядом и криво усмехнулся:

– Нет, отчего же не дать. Могу хоть одному, хоть другому вшей со своего гашника взаймы без отдачи пожертвовать.

– Этого добра и мы тебе ссудить можем, – ответил, посмеиваясь, Мурзин. – Ты мне лучше золотишка дай. У тебя, похоже, одна из куриц золотыми яичками несется. Ты ведь через год-два пошире Чепаловых развернешься.

– Не болтай ты, Гаврила, чего не следует! – сердито раздувая усы, вознегодовал Прокоп. – Городишь всякую ерунду, а люди могут за правду принять. Откуда у меня деньги-то? Коня я на корову с телком выменял, за быков всю муку выгреб, какая лишняя была.

– Откуда же у тебя лишняя мука? – поинтересовался кто-то со стороны.

– Да вот как-то удержалась… Баба у меня бережливая.

– Гляди ты, какое дело! Хоть бы она мою бабу научила, как это делается, – продолжал донимать Мурзин Прокопа, видя сочувственные взгляды кругом. – Ты вон на муку коней да быков покупаешь, а у нас бабы в муку мякину с отрубями подмешивают. И не видать нашей нужде ни конца, ни края.

– Спать надо поменьше! – закричал рассерженный вконец Прокоп. – Любите вы со своими бабами нежиться да прохлаждаться. На дворе солнце обед показывает, а вы только глаза продираете. Откуда же к вам достаток придет? Я за лето десять саженей дров шаманским приискателям продал. Вон у меня какие мозоли на руках, – показал он всем свои широкие в мозолях руки. – А у тебя, Гаврила, их в бинокль не увидишь…

Верховские партизаны, все до одного средняки и отменные работяги, дружным смехом поддержали Прокопа. Тогда на них напустились низовские, вконец разоренные белыми, и начался горячий шумный спор, готовый перейти в тяжелую ссору.