«Мой бедный, бедный мастер…» - Михаил Булгаков

Крицкий говорил, а сам в это время думал: «Но все-таки, кто же он такой? И почему он великолепно говорит по-русски?»

— Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! — совершенно неожиданно бухнул Ваня Понырев.

— Иван! — сконфузившись, шепнул Крицкий.

Но предложение направить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, а напротив, привело в восторг.

— Именно, именно! — закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал,— ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали, над вами, пожалуй, смеяться будут!

Крицкий вытаращил глаза. «За завтраком… Канту?! Что это он плетет?!.» — подумал он.

— Но,— продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Крицкого,— отправить его в Соловки невозможно, по той причине, что он уже лет сто двадцать пять находится в местах, значительно более отдаленных от Патриарших прудов, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас.

— А жаль! — отозвался задира Понырев, не совсем разобравшись в последних словах своего противника, а просто испытывая раздражение и не обращая внимания на укоризненные подмигивания и гримасы Крицкого.

— И мне жаль! — подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал: — Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели Бога нет, то спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем распорядком на земле?

— Сам человек,— поспешил сердито ответить на этот, признаться, не очень ясный вопрос Понырев.

— Виноват,— мягко отозвался неизвестный,— для того чтобы управлять, нужно, согласитесь, составить точный план, на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. И вот, позвольте вас спросить, как же может управлять жизнью человек, если он не только не может составить какой-нибудь план на смехотворный срок, лет, скажем, в тысячу, но даже не может ручаться за свой собственный завтрашний день? И в самом деле,— тут неизвестный повернулся к Крицкому,— вообразите, что вы, скажем, начнете управлять, распоряжаться и другими, и собою, вообще, так сказать, входить во вкус — и вдруг у вас… кхе, кхе… саркома легкого…— тут иностранец сладко хихикнул, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие,— да, саркома,— жмурясь, как кот, повторил он звучное слово,— и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы бросаетесь вначале к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое, так и второе, и третье совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается совершенно трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, уже не сидит за своим письменным столом, а лежит в деревянном ящике неподвижен, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи.

А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, ведь пустяковое, казалось бы, дело, но и этого сделать не может, потому что вдруг неизвестно почему возьмет поскользнется, да и попадет под трамвай. Неужели вы скажете, что он сам собою управлял? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? — и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.

Крицкий с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. «Он не иностранец! Он не иностранец,— мелькнуло у него в голове,— он престранный субъект… Но позвольте, кто же он такой?»

— Вы хотите курить, как я вижу? — внезапно обратился к Поныреву неизвестный.— Вы какие предпочитаете?

— А у вас разные, что ли, есть? — мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.

— Какие предпочитаете? — повторил неизвестный.

— Ну, «Нашу марку»,— злобно ответил Понырев.

Незнакомец немедленно вытащил из кармана пиджака портсигар и галантно предложил его Поныреву:

— «Наша марка»!

Поэта и редактора не столько поразило то, что нашлась в портсигаре именно «Наша марка», сколько сам портсигар. Он был громадных размеров, червонного золота, и на крышке его дважды сверкнула на мгновенье синим и белым огнем бриллиантовая буква «F».

Тут литераторы подумали разно. Крицкий: «Нет, иностранец…», а Понырев: «Вот, черт его возьми! А?»

Поэт и владелец портсигара закурили, некурящий Крицкий отказался.

«Надо будет ему возразить, а то он уж очень бойко разговорился,— решил Крицкий,— и возразить так: да, человек смертен, но никто против этого и не спорит. А дело в том, что…»

Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец.

— Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.

«Какая-то нелепая постановка вопроса…» — помыслил Крицкий и вслух сказал:

— Ну, здесь уже есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собою разумеется, что если мне на Бронной свалится на голову кирпич…

— Кирпич ни с того ни с сего,— внушительно перебил неизвестный,— никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в каком случае не угрожает. Вы умрете другою смертью.

— Может быть, вы знаете, какой именно? — с совершенно естественной иронией осведомился Крицкий, вовлекаясь в какой-то нелепый разговор,— и скажете мне?

— Охотно,— отозвался незнакомец. Он смерил Крицкого взглядом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде: «Раз… два… Меркурий во втором доме… луна ушла… шесть — несчастье, вечер — семь…» — и громко и радостно сказал: — Вам отрежут голову.

Понырев дико и злобно выпятился на назойливого неизвестного, а Крицкий спросил, криво усмехнувшись:

— А кто именно? Враги? Интервенты? Японцы?

— Нет,— ответил собеседник,— русская женщина, комсомолка.

— Гм…— криво усмехнувшись шуточке неизвестного, промычал Крицкий.— Ну, это, извините, маловероятно.

— Прошу и меня извинить,— ответил иностранец,— но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером, если это не секрет?

— Нет, секрета здесь нет. Сегодня в десять вечера в «Массолите» состоится заседание, и я буду на нем председательствовать.

— Нет, этого быть никак не может,— твердо возразил иностранец.

— Это почему? — спросил Крицкий, уже с некоторым раздражением.

— Потому,— ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы,— что Аннушка уже купила постное масло, и не только купила, но даже и разлила. Так что заседание не состоится.

Тут, понятное дело, под липами наступило молчание.

— Простите,— сказал Крицкий, дико глядя на мелющего чепуху иностранца,— при чем здесь постное масло, и какая Аннушка?

— Постное масло здесь вот при чем,— вдруг заговорил Понырев, очевидно решив объявить незваному собеседнику войну.— Вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных?

— Иван! — воскликнул Крицкий.

Но иностранец ничуть не обиделся, а, наоборот, превесело рассмеялся.

— Бывал, бывал, и не раз! — вскричал он со смехом, но не сводя несмеющегося глаза с поэта.— Где я только не бывал! Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Помилуйте, дорогой Иван Николаевич, кто же вас не знает? — Здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер литературной газеты, и Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение и свои собственные стихи.

Однако на сей раз это еще одно доказательство славы и популярности ничуть не обрадовало поэта.

— Я извиняюсь,— сказал он, и лицо его потемнело,— вы не можете подождать минуточку, я хочу товарищу пару слов сказать.

— О, с удовольствием! — воскликнул иностранец.— Здесь так хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.

— Вот что, Миша,— зашептал поэт, оттащив Крицкого в сторону,— это никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то он уйдет…

— Почему ты думаешь?..— встревоженно шепнул Крицкий, а сам подумал неприятно: «А ведь, пожалуй, он прав…»

— Уж ты мне верь,— засипел ему в ухо поэт,— он дураком прикидывается, чтобы выспросить кой-что. Ты слышишь, как он по-русски говорит? Идем, задержим его, а то уйдет…

И поэт за руку потянул расстроенного Крицкого к скамейке.

Незнакомец не сидел, а стоял у скамейки, держа в руках какую-то книжечку, плотный конверт великолепной бумаги и визитную карточку.