Записки русского изгнанника - Иван Беляев

— Володя сейчас придет! Ах, как он обрадуется, — повторяет его старушка-мать, усаживая меня в скромной гостиной. — А я сейчас принесу вам кофе.

Вот и Володя! Такой же, как всегда, только в штатском.

— Ну как же я беспокоился о вас! Я ведь знал, что вы с большевиками не поладите, я думал, что они вас погубят при занятии Киева. А вы не записались в украинские войска?

— Нет, нет. Ни с украинцами, ни с немцами мне не по дороге. Я попробую пробраться к себе в Красную Поляну, где нет еще ни тех, ни других.

— Но что же делать? Ведь с немцами все-таки можно жить. Все-таки стало немного спокойнее. Об России уже нечего вспоминать… Были бы мы живы, да могли бы работать. А вот и кофе! Вы не попробуете мацы?

Когда мать вышла, Володя подошел ко мне на цыпочках и прошептал на ухо:

— Только, пожалуйста, не говорите, что я перешел в православие! И при Иоффе тоже — ведь он из такой ортодоксальной семьи…

Это уже 13-е превращение Сокольского, на этот раз, думаю, уже последнее. Говоря на официальном языке, он вернулся «в первобытное состояние».

В Екатеринославе мы простояли еще несколько дней. Гуляя по улицам, наткнулись на двух немецких солдат, которые покосились на газыри моей черкески.

— Патроны?

— Я показал им пустые гильзы.

— Sind Sie judisch? (Вы еврей? — нем.) — обращается ко мне один из них, по глазам и жестам несомненный семит.

Хевсуры считают меня своим по крови… Черкесы видят во мне убыха. А тут, на юге России…

— Фуй, какой вы интеллигентный, — говорит мне молоденькая еврейка, — совсем как наш еврей…

Я собираю все свои лингвистические познания, усвоенные от Эвер-линга, почерпнутые из грамматики Кайзера и учебника Керкевиуоа:

— Nich geringsten! (Нимало — нем.)

Оба, и семит, и его спутник, кровный немец, вступают со мной в разговор, выражая свое удивление неожиданному развалу России.

— Doch Bolschewismus ist eine Krankheit (Большевизм — это болезнь — нем.) — возражаю я. — Подождите немного, он обойдет всю Европу, и первое, где он начнет выдыхаться, это будет Россия!

Семит пытается возражать. Его товарищ пожимает плечами.

— Doch Lassen Sie ihn ihre Meinung haben! (Пусть он остается при своем мнении! — нем,) — говорит он.

Обедая на вокзале, нам пришлось встретиться еще с группой немцев, которым, как и нам, видимо, было приятно посидеть за роскошным table d'hote^, где проворные официанты подавали одно за другим бесподобные блюда, как по мирному времени.

Три немца, очевидно, Einjahriger (одногодки — нем.), по нашему вольноопределяющиеся, оживленно стучали ножами и вилками, выбирая все самое дорогое. Они уселись в центре стола, как раз напротив нас.

— Wassagt er? Ich kann nicht vestehen! (Что он говорит? Я не могу понять. — нем.) — обратился ко мне один из них, указывая на официанта с салфеткой под мышкой, который положил перед ним счет.

— Mussen wir bezaahlen? (Мы должны что-то оплатить? — нем.)

Все трое поднялись: «Herr Leutnant, Herr Leutnant! Sagen Sie uns ob wir etwas bezahlen mussen?» («Господин лейтенант! Господин лейтенант! Скажите, должны ли мы что-то заплатить?» — нем.) — затараторили они вдруг, обращаясь к дверям, но в комнате не было никакого лейтенанта, и все трое стали понемногу пятиться к выходу, пока совсем не исчезли из виду. Официант молча пожал плечами и пошел убирать тарелки.

Опять движемся скачками от станции до станции. «Nur immer Langsam voran!» — как напевала Алисынька у Волконских. За эти полтора-два месяца мы многое повидали в дороге. На остановках отправлялись по соседним деревням покупать яйца, масло, молоко, творог, жареных кур и гусей, сало. Теперь около Мариуполя целых две недели питались роскошной осетриной… Дорогой молодежь по-влюблялась, кое-кто поженился. Одна даже произвела на свет. Ссорились и мирились, вызывая на дуэль… Однажды явились немцы с обыском. Все попрятали оружие. Барыни, в порыве патриотизма, позапрятали наши револьверы и карабины туда, где раки зимуют. Чего только не было дорогой!

В Мариуполе присутствовали на заутрене. Служил чудный батюшка, с которым за короткие дни мы сошлись душа в душу и расстались со слезами. Накануне отъезда я пошел за бельем к доброй женщине, которая перемыла и перегладила все наше приданое.

Это был первый день праздника. В хате толпилось много портовых, все больше матросы с торговых судов.

— Вот, милости просим, — загалдела толпа. — Вовремя пожаловали. Вы, кавказцы, — веселые ребята, так уж выпьем заодно! Да може еще спляшем?

Мне подали стаканчик с каким-то вонючим содержимым — оказалось, чистейший денатурат!

— Выпьем за нашу великую бескровную революцию, за всемирный пролетариат. — Я остолбенел… — И за нашего несравненного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича. Ура!

Тут я уже не выдержал. Проглотил поднесенную мне отраву и духом вылетел за двери. Вот чье имя могло бы еще всколыхнуть народные массы.

Печальные вести

В Таганроге весь состав немедленно отправили в мастерские менять перегоревшие оси, и мы решились пройти прямо на квартиру генеральши Чернецовой, которая несколько месяцев назад списалась с нами, предлагая свой очаг. Семья Чернецовых уже много лет находилась в самых тесных отношениях с семьей моего отца, и теперь, месяца три назад, вдова с обеими дочерьми и с четырьмя внуками поселилась в Таганроге.

Уже вечерело, и, захватив маленький чемоданчик с дорожными принадлежностями, мы молча шагали по пустынным улицам. Каково же было наше отчаяние, когда дворник заявил, что в сумерки квартира Чернецовых запирается до самого утра, так как там только женщины и дети, а в городе «пошаливают».

Деваться было совершенно некуда. Поезд уже ушел за несколько верст, дворник сказал, что искать помещения в эту пору бесполезно, разве что примут в соседнем подворье у викарного епископа. Мы схватились за эту идею, благо Марья Осиповна в своих письмах превозносила до небес преосвященного, его доброту и истинно христианскую душу.

Архиерейский дом выглядел угрюмо и сурово. На наш стук выскочил послушник, который сейчас же скрылся и по возвращении сообщил, что по монастырским правилам вдвоем принять на ночь не могут, что барыня может переночевать в запасной комнате, а сам архиерей занят, так как к нему приехал преподобный Антоний Волынский и Галицкий, он просит никоим образом не шуметь, дабы не побеспокоить Владыку громкими разговорами.

Пришлось оставить Алю, а самому шагать по улице до шести часов утра, когда ударил колокол к утренней службе, и моя Алечка со своим чемоданчиком вылетела ко мне навстречу после жуткой ночи в негостеприимном подворье… Дрожа от холода, мы бросились к Чернецовым.