Тропик любви - Генри Миллер

Итак, я продолжал взахлеб рассказывать о Шервуде Андерсоне, обращаясь главным образом к капитану Антониу. Помню, какой взгляд он бросил на меня, когда я закончил, взгляд, в котором читалось: «Сдаюсь. Беру все, заверните». С тех пор я много раз перечитывал Шервуда Андерсона глазами Антониу. Он постоянно плавает от одного острова к другому и пишет стихи, бродя ночью по незнакомому городу. Несколько месяцев спустя я как-то встретился с ним на несколько минут в странном порту Ираклион на Крите. Он продолжал думать о Шервуде Андерсоне, хотя говорил со мною о грузах, которые перевозил, о сводках погоды и запасах пресной воды. Как-то раз в море я заметил, как он, зайдя к себе в каюту, достал с полки небольшую книжицу и с головой погрузился в таинственную ночь заштатного безымянного городка в Огайо. Ночами я всегда завидовал ему, завидовал его покою и одиночеству в море. Я завидовал его остановкам у островов и одиноким прогулкам по молчаливым деревушкам, названия которых ничего нам не говорили. Моим первым желанием в детстве было стать лоцманом. Я представлял, как буду стоять один в маленькой рубке на палубе и направлять корабль в узкий проход между опасными рифами. Идти навстречу штормам, сражаться с ними — это было так заманчиво, так восхитительно. Лицо Антониу носило на себе печать подобных сражений. Такая же печать лежала и на сочинениях Шервуда Андерсона. Мне нравятся люди со штормовым темпераментом…

Мы расстались под утро. Я вернулся в гостиницу, распахнул балконную дверь и долго стоял, глядя на опустевшую площадь. Я приобрел еще двоих настоящих друзей и был счастлив этим. Я думал обо всех друзьях, которых приобрел за недолгое время пребывания в Греции. О Спиро, и таксисте, и Карименаиосе, жандарме. А еще был Макс, беженец, по-княжески расположившийся в отеле «Король Георг»; у него, казалось, не было других забот, как делать друзей счастливыми с помощью драхм, которые он не мог вывезти из страны. Еще был владелец гостиницы, в которой я жил; в отличие от французов, хозяев отелей, он время от времени спрашивал меня, не нуждаюсь ли я в деньгах. Если я говорил ему, что собираюсь ненадолго куда-то уехать, он просил: «Обязательно дай телеграмму, если понадобятся деньги». То же самое Спиро. Когда мы прощались в порту в ночь всеобщей паники, его последние слова были: «Мистер Генри, если вернетесь на Корфу, я хочу, чтобы вы остановились у меня. Не нужно никаких денег — просто приезжайте и живите, сколько захочется». Куда бы я ни поехал в Греции, повсюду я слышал одно и то же. Даже в префектуре, пока мне оформляли все бумаги, жандарм послал за кофе и сигаретами, чтобы мне комфортнее было дожидаться. Нравилось мне и то, как они побирались. Они этого не стыдились. Они просто останавливали вас и просили деньги или сигареты так, словно имели на это право. Это хороший знак, когда люди вот так просят подаяния: значит, они сами умеют давать. Француз, к примеру, не умеет ни дать, ни попросить о помощи — и в том и в другом случае он испытывает неловкость. Для него великая добродетель — не досаждать вам. Грек не окружает себя стеной: он и дает от души, и берет не чинясь.

Англичане, живущие в Греции — виноват, но тем не менее, — придерживаются весьма нелестного мнения о греческом характере. Англичанам недостает воли, воображения, жизнерадостности. Они, по-видимому, считают, что греки должны быть вечно им благодарны. Англичанин в Греции — это насмешка и оскорбление для глаз: он не стоит и грязи между пальцами ног греческого бедняка. На протяжении веков у греков были самые страшные враги, каких только может иметь народ, — турки. После веков рабства они освободились от ярма и, не вмешайся Вышние силы, раздавили бы турок, уничтожили бы их. Сегодня два этих народа, смешавшись на протяжении нескольких поколений, что в высшей степени необычно, стали друзьями. Они уважают друг друга. И тем не менее англичане, которые исчезли бы с лица земли, окажись на месте греков, претендуют на то, чтобы смотреть на них свысока.

В каком бы уголке Греции ты ни оказался, повсюду тебя окружает атмосфера героических деяний. Я говорю о современной Греции. И женщины, когда оглядываешься на историю этой маленькой страны, вели себя столь же героически, как мужчины. По правде сказать, греческих женщин я уважаю даже больше, чем мужчин. Это женщины, вместе с православными священниками Греции, поддерживали боевой дух нации. Нигде не найти более поразительного примера упорства, мужества, дерзости, отваги. Неудивительно, что Даррелл захотел воевать вместе с греками. Кто не предпочел бы сражаться плечо к плечу с Бубулиной,[439] например, чем с толпой болезненных, женоподобных рекрутов из Оксфорда или Кембриджа?

В Греции я не подружился ни с одним англичанином. Мне всегда было неловко перед греками, когда меня видели в компании англичан. Все друзья, которых я приобрел в Греции, — греки, и я горжусь ими и почитаю за честь, что они удостоили меня своей дружбы. Надеюсь, те немногие англичане, которых я знал в Греции, поймут, когда прочтут эти строки, что я думаю об их поведении. Надеюсь, они признают меня врагом таких, как они и им подобные.

Поговорим лучше о чем-нибудь более интересном — Кацимбалисе, например, о том, как мы однажды под вечер поехали к нему в Амаруссион. Еще один изумительный, праздничный день в моей жизни! Нас просили приехать пораньше, чтобы успеть полюбоваться закатом. Стефанидис перевел несколько греческих стихотворений на английский и собирался нам их там прочесть. Когда мы приехали, Кацимбалис еще дремал после обеда. Он был немного смущен тем, что мы застали его в такой момент, поскольку вечно хвастал, что чрезвычайно мало спит. Когда он спустился к нам, вид у него был заспанный и опухший. Он бормотал что-то себе под нос и двигал руками, словно хотел и не мог извлечь звуки из проклятого спинета. Бормотал что-то о слове, которое минуту назад вспомнил сквозь дрему. Он всегда с трудом подыскивал подходящие английские слова и фразы, когда хотел объяснить какой-то замечательный греческий образ, на который только что наткнулся в книге. Как бы то ни было, мы, как я сказал, заявились, когда он крепко спал, и теперь он пошатывался, бормотал и махал руками, будто пытался стряхнуть с себя паутину, но это никак ему не удавалось. Он начал говорить, еще опутанный бахромой дремы, которую не успел окончательно сбросить с себя. Чтобы начать, начинаешь с чего угодно, а поскольку он только что спал, он начал с того, что ему приснилось во сне. Сон был пустяковый, забывшийся в момент, но воспоминание о нем вернуло его к слову, которое назойливо его преследовало, которое, по его утверждению, он искал несколько дней и которое сейчас проступало тем отчетливей, чем больше прояснялось у него в голове по мере того, как он освобождался от паутины. От слова, неважно какого, — к речи, от речи — к меду, а мед полезен для человека, как полезны другие вещи, рецина например, рецина особенно — для легких, для печени, полезна при всякой хвори, особенно если пить в больших количествах, чего делать не стоит, не стоит пить слишком много, но что он делает вопреки запрету врача, особенно если это добрая рецина, такая, какую мы пили прошлой ночью в taverna в Пирее. Молодой барашек тоже был хорош, обратили мы внимание? Он облизнул пальцы, утер губы тыльной стороной ладони, повел носом, словно снова принюхивался к ароматному дымку жаровни. Помолчал немного, оглянулся, будто искал, чем бы промочить горло прежде, чем на полной скорости продолжить монолог. Все молчали. Никто не осмеливался прервать его в тот момент, когда он оседлывал любимого конька. Стихи лежали на столе; в любой миг могли появиться Сефериадис с капитаном. Я чувствовал, что его понемногу охватывает бешенство, что он лихорадочно прикидывает, успеет ли выпустить стаю слов на волю из своей груди до того, как прибудут его друзья. Он трепетал, как рвущаяся из рук птица. Мычал и бормотал, прогревая мотор, покуда решал, куда ехать. И вдруг, даже не ощутив, как совершилось перемещение, мы оказались на открытой веранде, выходившей на низкие холмы, на одном из которых стояла одинокая ветряная мельница, а Кацимбалис — летел, простерши орлиные крылья, в чистом сине-фиалковом свете, мешавшемся с сумерками, над опускающимися и возвышающимися вариантами монотонности, над держащимися особняком кустами и деревьями, над экзотическими фруктами и путешествиями по острову, над тимьяном, и медом, и соком плодов земляничного дерева, от которого не оторваться, над живущими в долинах и в горах, над живущими на Пелопоннесе, над сумасшедшей русской женщиной, которая однажды ночью получила лунный удар и сбросила с себя одежду, в лунном свете плясала она нагая, а ее возлюбленный суетился вокруг нее, застегнутый на все пуговицы. Кацимбалис говорил, а моим глазам впервые открывалось истинное великолепие аттического пейзажа, я с растущим восторгом различал там и тут на голой коричневой земле, среди аномальных и странных наростов, разрозненные, одинокие фигуры мужчин и женщин, прогуливающихся в чистом тающем свете, и мне почему-то почудилось, что они и есть те подлинные греки, ступающие так, как никто не ступает, создавая в своей вальяжной воздушной поступи четкие, как бы покадровые, рисунки движения, рисунки, виденные мною днем на древних вазах в музее. Прогуливаться можно так по-разному, но лучше всех, по моему мнению, это делают греки, потому что их прогулка бесцельна, архаична, глубоко и пронзительно человечна. И эти фигуры, ступающие по бурой выжженной траве среди нелепых, режущих глаз деревьев, вздыбленной густой листвы на синеющих вдалеке горах, походящей на копну начесанных жесткой щеткой волос, странным образом сливались с монологом Кацимбалиса, которому я внимал, чувствуя молчаливое единение с азиатскими праздными гуляками внизу под нами, которых уже мягко поглощали густеющие сумерки… Стоя на высокой веранде в Амаруссионе в тот момент, когда начал тускнеть свет иных миров, я познал древнюю и новую Грецию в рассеянном свете раннего вечера, и такими они запечатлелись в моей памяти. В ту минуту я понял, что нет ни древней, ни новой Греции, а есть только одна — мир, задуманный и сотворенный навечно. Говорящий больше не был человеком естественных размеров и пропорций, а вырос в Колосса, чьи очертания обморочно менялись вместе с монотонным ритмом его наркотической речи. Он говорил и говорил, неторопливо, невозмутимо, неутомимо, неукротимо, — голос, обретший форму, и очертания, и плоть, фигура, переросшая свое человеческое тело, силуэт, эхо которого громыхало в ущельях отдаленных гор.