Крест. Иван II Красный. Том 1 - Ольга Гладышева

   — Утёк твой Турман, улетел, кувыркаясь... Бросил загнанного Ярилу в лесу и на заводном коне, на свежем, силы сохранившем, подался в сторону Можайска. Мне на уставшей лошади уж было не угнаться за ним.

   — А где же Ярило?

   — Да вот, не видишь рази?

Иван присмотрелся: неужели этот костлявый и понурый одёр его Ярило? Шерсть не блестела, а тускло топорщилась, длинные смоляные волосы гривы и хвоста стали серые от пыли и грязи, спутаны и всклокочены. Жеребец узнал подошедшего к нему хозяина, поднял голову, но в агатовых глазах его не было радости или любопытства, лишь смертельная усталость. Белая проточина от лба до верхней губы и чуть надорванное ухо — он, без сомнения, это он, Ярило!

Иван приобнял коня за шею, и тот отозвался на ласку негромким и жалобным ржанием, поднял высоко морду и ткнулся мягкими бархатными губами в лицо своему хозяину. Иван не отстранился, чувствуя, как слёзы подступают к горлу — от жалости ли к загубленному коню, к самому себе ли.

   — Я когда увидел его возле куста калины, не привязанного, не стреноженного, просто брошенного, тоже заплакал, — услышал Иван голос Святогона и, уже не таясь больше, подставил ветру ослезившееся лицо.

   — Да-а? И ты?

   — Заплакал, прямо слезьми заплакал. И обет дал: Турмана этого всё равно изловить не нынче, так завтра, а Ярилу выпользую, я умею загнанных коней лечить.

Иван испытывал к Святогону истинное благорасположение и доверие, как к родному человеку, хотя и знал-то его всего ничего. И вопрос задал, не опасаясь ни смутить, ни обидеть его:

   — А скажи, плакал ты, когда из Мурома уходил?

Святогон посмотрел наскоро, ответил без раздумья:

   — Понимаю, о чём ты. Плакал и тогда, но только злыми слезами.

   — Злился на князя, к которому жена ушла?

   — Нет, не на него.

   — На изменщицу?

   — И не на неё... Только на себя, один я во всём со мной произошедшем повинен.

   — А на холопку Милонегу злился?

Святогон опять кинул взгляд, опять не запнулся с ответом:

   — А на неё-то за что? Обыкновенная девка гулящая, воли захотевшая, а вот я остолоп остолопом вышел. Во всём, князь, надо только самого себя винить.

Иван слушал с сомнением, но выказать его не захотел, просто на иное свёл разговор:

   — Значит, умеешь ты загнанных коней пользовать?

   — Ага, умею, — поторопился с подтверждением Святогон, видно, чувствуя перемену в настроении князя, ещё повторил: — Умею. Пойду. — И он повёл Ярилу на коротком чомбуре в конюшню.

Иван проводил его взглядом: «Одинок, как и я, Святогон, но у него есть дело, которое он любит и умеет делать, есть смысл в его жизни, а я зачем живу?»

Он снова затворился в своей верхней светлице, ещё реже стал появляться на людях, опять Жердяю стоило немалых трудов, чтобы подвигнуть его на вершение княжеского суда, а среди ближних бояр и челяди ещё настойчивее стало высказываться опасение о его возможном умоповреждении.

Стаял снег, на реке прошёл ледоход. Пробилась травка, распустились деревья. Жердяй сказал, что пора приступить к посевам. Князь ответил одним словом:

   — Приступай.

За всю весну не выпало ни одного дождя, постоянно дул сильный иссушающий ветер.

   — Батюшка Акинф молебен на бездождие с крестным ходом хочет провести, — сообщил Жердяй и опять получил ответ из одного слова:

   — Буду.

Он простоял всю долгую службу, но в крестном ходе не участвовал, вернулся в свою светлицу, встал на колени перед иконостасом, обратился с большой верой:

   — Помилуй нас, Боже... Возведи облака над нашей землёй, повели подать нам дождь, молим Тебя. Одень небо облаками, ниспошли нам милость Твою, молюсь Тебе...

Ливни прошли сильные, но короткие, выпавшая вода скатилась в реки и овраги, поля остались безводны.

Надеялись, что под Троицын день прольётся живительный дождь, но тучи прошли стороной, а в ночь на Духов день пал даже утренник, мороз побил многие неокрепшие посевы.

Травы на пойменных лугах были хороши, но малорослы.

   — Что, князь, как бы пожни не сгорели, может, хоть малый укос взять? — опять с докукой наместник.

   — Как знаешь, Жердяй.

И в Иванов день погода была ясная, а наутро на землю посыпались крупные градины, побившие огородную зелень, взращённую на скудном поливе. А затем установилась такая жара, что и ночью было душно.

Риги и сеновалы оставались пустыми, а вдобавок ко всему загорелся Боровской лес. На пожар кинулись решительно все насельники княжеской усадьбы — мужики сбивать огонь, жёнки и ребятня оказывать посильную помощь или хоть просто ахать да вскрикивать. Так всегда бывало, Иван это знал, потому что и сам никогда не оставался безучастным. А сейчас с удивлением увидел, что во всём большущем своём доме он остался совершенно один.

   — Владыка, прости беззакония наши, — начал он привычную уж ему молитву, к которой прибегал каждый раз, когда овладевало им чувство горестного одиночества и безнадёжности. Но не как всегда — вместо мучившего его вопроса «Зачем я живу?» сейчас вырвалось из него другое вопрошание: «Почему я живу?»

Нешто прав Святогон, что во всём решительно виноват я один? Тогда сколь много вины на мне! Ты один, Господи, ведаешь все скверны и безмерные грехи мои. Молю, Господи, изгладь их Сам, а я не дерзаю уж вспоминать о них, чтобы тем ещё более прогневить Тебя. Как страшно жить на свете едину, страшно знать, что ты в этом мире не нужен никому и тебе никто не нужен. А когда так, зачем, Господи, дана мне жизнь? Почему я живу?

Но нет, что-то всё же тут не так... Не так что-то тут! Можно ли обидеться на жизнь? Может ли быть она виновной в том, что я един и не знаю, зачем и почему живу?

Никого в усадьбе — бояре и челядь всем миром тушат пожар, а я един стою на коленях и лью слёзы жалости к себе.

Как перестать быть единым на свете, как спастись от одиночества? Только Господь может помочь, только Он один не оставит. Но ведь и Сам Иисус Христос, распятый на кресте, так страшно одинок... Хотя у подножия Его преклонились жёны-мироносицы, хотя есть у Него двенадцать верных апостолов, Он взывает в отчаянии покинутости и одиночества: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Тогда что же: надо смириться и жить со своим одиночеством? Если так, то зачем, какой смысл в такой жизни?

7

В конюшне было прохладно, сладко пахло конским навозом и свежескошенным сеном. Под кровлей взад-вперёд носились ласточки — можно заметить было только в их полёте излом длинных крыльев и тонкие косицы хвоста. В распахнутую дверь конюшни они влетали со звонким криком: «тви-вит-вит».

Птенцы их, получив свою долю еды, но, очевидно, не насытившись, провожали родителей нетерпеливым щебетанием: «тили-вили, тили-вили, тили-вили...»

Вдоль всей конюшни в укромных уголках ватажились небольшими дружными компаниями воробьи — видно, договаривались о том, как половчее нагрянуть на лошадиные кормушки с зерном.

Иван шёл вдоль решетчатых дверей денников, лошади при его приближении переставали хрумкать ячмень и вопросительно косили на него агатовые глаза, а убедившись, что он не к ним идёт, снова окунали головы в кормушки.

Он пересёк конюшню из конца в конец, никого не встретив, вышел через вторые двери на окопанную и ограждённую леваду. Никого из конюхов и здесь не было, лишь паслись две кобылы с жеребятами-стригунками. Матери-кобылы щипали траву, а жеребята резвились рядом — козлили, валялись на спине, взбрыкивали, взлягивали.

   — Княже, ты кого ищешь? — догнал Ивана конопатый молодой конюх.

   — Никого, просто так хожу.

   — Проверяешь? — догадался с довольной улыбкой конопатый. — Проверяй, проверяй, у нас тут гоже. А Святогон к журавлиному колодцу ушёл, таскает воду в свою влазню.

   — Куда воду таскает?

   — Влазню топить будет, баенку.

   — А-а, баню топит. Веди меня к нему.

Святогон был у колодезного сруба. Воду он уже натаскал, а сейчас поливал из бадьи на заднюю ногу привязанной к дереву лошади.

   — Твоего Ярилу всё лечит, — пояснил молодой конюх. — Да без толку всё...

   — Как это — без толку?

   — Сам гляди.

Опростав бадью, Святогон принялся растирать лошади ногу, сначала пальцами, затем кулаком — кругами, после чего стал похлопывать ладонью плашмя и ребром.

Как и в тот раз, Иван не сразу узнал своего коня. Ярило имел тонкие мускулистые ноги, широкую грудь, яркие, блестящие глаза с длинными ресницами, горделиво поставленную голову, а сейчас выглядел замученным, несчастным, костлявая спина прогнулась, ребра выступили, как у тягловой клячи.