Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р. - Павел Фокин

«Когда я вижу Вас, у меня к Вам поют флейты“, – говорил сослуживец Подпалый. „Звезда“ называл ее Василий Федоров, долговременный спутник жизни. „Звезда“ в дальнейшем сократилась в „звездь“. Некто в Румянцевской читальне, узнав ее имя, прислал восторженный акростих. Встречный на улице упорно делал предложенье руки и сердца. В какое-то лето сестра Мария насчитывала до 10 Варюшиных поклонников: два Петровских, Розанов, Абрам Эфрос, Локс, Тарас Мачтет, Георгий Оболдуев.

«Вы похожи на героиню лермонтовской „Тамани“, – говорил один из Петровских. Это, положим, было неверно. Варя была комнатной барышней, с нервами, малокровием, пугливостью, с наследственной надломленностью воли. „Вглазах золотые круги плавают“, – жаловалась она.

У нее был культ прихоти. „Я хочу из каждого экзамена делать игрушку. И сдавать только то, что хочется“. Дерзость, беспечность, неопытность. Иронический тон в обращении. „Это безобразие, что мне ничего не нравится“.

…Помню вечер ее выступления в Доме Герцена. „Если бы я сегодня говорил, это была бы сплошная патетика“, – начал свое высказывание Левонтин. Более скупо хвалил Иван Рукавишников, отмечая формальные достиженья. Звучали мнения: „Лучшая поэтесса СССР“. „Не утончение, а уточнение“, – отзывался привередливый критик Георгий Оболдуев. Ядовитый Иван Аксенов находил в Мониной доказанное своеобразие. „Лучшее, что в Вас есть, – импрессионизм!“ – восклицал Пастернак. Такой период был, когда она писала „Crescendo жизнеконцерта“. На вечерах Георгия Оболдуева она имела неизменный успех – личный и творческий. Говорил Иван Пулькин: „Теплых слов в русской поэзии много, но эта теплота совсем особенная“. Похвалы, радуя, не кружили голову поэтессе. Требовательна она была к себе неизменно» (О. Мочалова. Голоса Серебряного века).

МОРДКИН Михаил Михайлович

Артист балета, балетмейстер, педагог. В 1900–1910 и в 1912–1918 в Большом театре. Еще учеником с 1898 выступал на сцене в ведущих партиях. В 1899 исполнял партию Колена, ставшую одной из лучших в его репертуаре. В балетах, поставленных или переделанных А. Горским, создал партии: Феб («Дочь Гудулы»), Хитарис («Дочь фараона»), Нур («Нур и Анитра»), Мато («Саламбо»), Зонневальд («Шубертиана»), Эспада и Базиль («Дон Кихот») и др. В 1909 участвовал в Русском сезоне за границей («Павильон Армиды», балетм. М. Фокин). В 1910–1911 гастролировал с А. Павловой и собственной труппой в США, Великобритании. С 1904 был репетитором, с 1905 помощником балетмейстера Большого театра. С 1924 – за границей. В 1926 создал собственную труппу (с 1937 «Мордкин балле»).

«Мордкин выступал почти во всех балетах, шедших тогда в Большом театре. Особенно запомнился в „Лебедином озере“, „Рогнеде“ и „Бахчисарайском фонтане“. Среднего роста, изящно-худощавый, вдохновенное лицо с античным профилем. Сила его обаяния была прежде всего в духовном, эмоциональном решении образа. Зритель видел и воспринимал душу героя, создаваемого Мордкиным. Пластика, безукоризненная хореография была только как бы художественно небрежным приложением к этому образу. Это было определенно новаторством в балете. Так же как Станиславский всколыхнул рутину старого театра в драме, создав свою систему, так, думается, Мордкин поломал многие не самые лучшие традиции закостенелого императорского театра и показал жизненную правду в танце.

Навсегда запомнился мне танец „Итальянский нищий“, с которым Мордкин часто выступал в концертах. Лохмотья едва прикрывали тело. Вздыбленный хаос черных волос. В руке – бубен. Нищий утомлен, голоден, ему нужен хлеб, но, чтобы его иметь, нужно заработать несколько брошенных в бубен монет.

Начинает он медленно. Зритель чувствует, как он превозмогает себя, с каким трудом напрягает ослабевшие мускулы, чуть позвякивает бубен в опущенной руке. Но чем дальше, тем быстрее темп.

Словно неведомые силы вливаются в танцора. И вот перед нами уже не забитый нуждой человек, а борец. Трудно передать словами исключительно точный психологический рисунок танца Мордкина. Финал! Нищий уже не жалок. Он борец, человек. Он бесконечно могуч!

Публика, особенно молодежь, всегда бурно аплодировала, видя в исполнении Мордкина не только блестящее мастерство, но и глубокую мысль» (С. Гославская. Записки киноактрисы).

МОРОЗОВ Иван Абрамович

Коллекционер и меценат, собиратель современной русской и западноевропейской живописи. Его коллекция легла в основу собраний Государственного музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве и Государственного Эрмитажа в Санкт-Петербурге. С 1918 – за границей.

«Относиться равнодушно к этому толстому розовому сибариту было невозможно. Постоянное доброжелательство и добродушие пронизывало насквозь этого ленивого добряка, а его исключительные знания и понимание в вопросах новой русской и в особенности западноевропейской живописи делали его незаменимым судьей и консультантом в области станкового творчества.

…Морозов любил жизнь и умел жить. Его картины не превратили его в скупого рыцаря, он не отказывался ни от посещения театров, ни от поездок на курорт, ни от посещения своих знакомых, ни от появления в ресторанах» (Ю. Бахрушин. Воспоминания).

«Суриковский „модный депутат“, такой стройный и лощеный на портрете, незримо окруженный нашептывателями и советчиками, – появлялся своей большой и рыхловатой фигурой на выставках как-то по-своему, неожиданно, никогда не в дни вернисажей и сутолок, когда можно было видеть всю Москву. Он приходил в какой-нибудь будничный день, и, не спеша, один, начинал хождение по пустынным комнатам. С ним здоровались – и оставляли одного. Осматривал он, я бы сказал, „зигзагами“, видимого порядка и явной системности не было: ни вдоль стен, ни по анфиладе, – он подходил-уходил в разные концы, – возвращался, – брел в новый угол, таким наблюдал я его на выставке „Бубнового валета“ 1916 года.

…Когда же он оставлял какую-нибудь картину за собой, – к ней сходились художники и ценители, споров не было: ясно было само собой, что Морозов сделал свое обычное дело» (А. Эфрос. Человек с поправкой. Памяти И. А. Морозова).

«Как все собиратели, как и Щукин, он начал скромно, покупая сначала „смирные“ вещи и только постепенно переходя к более решительным новаторам. Сперва он покупал только русских, перейдя к французам довольно поздно.

Из русских он больше всего любил К. Коровина и Головина, которых собрал исчерпывающе. Французов он собирал, в противоположность Щукину, систематически, планомерно пополняя определявшиеся пробелы. Поэтому его собрание не выпячивалось неожиданно в какую-нибудь одну сторону, как щукинское, но зато в нем не чувствовалось того страстного собирательского темперамента, как там. Оно не шумливо, как щукинское, не заставляет публику ни хохотать до упаду, ни негодовать, но те, кто любит и понимает искусство, наслаждаются одинаково тут и там. Которое из них лучше? Этого даже сказать нельзя. В обоих есть мировые шедевры. Но в щукинском их, пожалуй, больше. Морозовское собрание, в сравнении с тем, – собрание под сурдинку. И сам Иван Абрамович был человек тихий по сравнению с энергичным, громко говорящим и громко смеющимся Щукиным. Он ни в какой мере не был снобом и собирал под конец из глубокой внутренней потребности, без тени тщеславия, не для людей, а для себя. Он боялся только, как бы его не удалили из особняка, когда последний превратился в государственный музей, и был несказанно обрадован, когда состоялось назначение его заместителем директора музея» (И. Грабарь. Моя жизнь).