Жестокий век - Исай Калистратович Калашников

– Сделай, Тайчу-Кури, лук и для Шихи-Хутага… Ну и скажи, какой подарок хочешь получить сам? Думаю, не зря же меня умасливаешь, а?

– Хан Тэмуджин! – с обидой воскликнул Тайчу-Кури. – Мне ничего не надо. Меня кормят и одевают мои руки. Люди стали жить хорошо, хан Тэмуджин. Посмотрю на своего сына, на чужих детей – толстощекие, веселые. Посмотрю на свою жену, на чужих жен – довольные. Посмотрю на мужчин – каждый знает свое место. Если все делаешь, как надо, никто тебя не обругает, не ударит. Ложишься спать и не боишься, что ночью тебя убьют, а жену и детей уведут в плен. Мы часто разговариваем об этом с Чиледу. И мы думаем – хорошую жизнь всем нам подарил ты, хан Тэмуджин. А что могу подарить я, маленький человек? Только стрелы. Потом я сделал лук своему сыну Судую и подумал: а кто подарит лук сыну нашего хана?

Тайчу-Кури посматривал по сторонам – видит ли кто, как он хорошо говорит с ханом? Его простодушное лицо расплывалось от удовольствия. Забавный… Его болтовня ласкает слух. И легким облаком плывут благие думы. Но не долго. Облако незаметно уплотняется, становится точкой… Его ханство сшито, как шуба из кусков овчины, из владений нойонов – Алтана, Хучара, Даритай-отчигина, Джарчи, Хулдара. Обзавелись семьями братья, выделил им скота, людей – тоже стали самостоятельными владетелями. Подарил людей Мунлику и его сыновьям, и теперь они живут отдельным куренем, а все, что есть в курене, считают своим. Когда-то, повелев нукерам выдать табунами, юртами, повозками, воинами всего ханства, он думал, что сумеет урезать самостоятельность нойонов, но из этого ничего не выходит, сейчас нукеры ведают лишь тем, что принадлежит ему самому, нойоны же чинят всякие преграды, ревниво оберегая свою власть, и нет сил сломить тихое упрямство. Не будешь же казнить всех подряд… Война с татарами вознесла его над другими, а несколько лет покоя снова уравняли его со всеми. Только считается, что он хан, а если разобраться, всего лишь один из нойонов…

– Тэмуджин, посмотри, какие гости приехали к нам! – сказала Борте.

У коновязи спешивались всадники. Среди них он узнал брата Ван-хана – Джагамбу. Давно из кэрэитских кочевий не приезжал никто. Видно, что-то важное затевает неугомонный Ван-хан, если послал Джагамбу. Нацелился на кого-нибудь? На тайчиутов? На меркитов?

Лицо Джагамбу было серым от усталости. Не ожидая приглашения, он сел на войлок, ослабил пояс, расстегнул воротник мокрого от пота халата.

– Большая беда, хан Тэмуджин… На улус брата напали найманы. Они свалились на нас, как горный обвал. Брат даже не успел собрать воинов. Где он сейчас и жив ли, я не знаю. Его место занял Эрхе-Хара.

Борте перестала покачивать Тулуя, он заворочался, захныкал… Она передала его Джучи, шепотом приказала отнести в юрту бабки Оэлун. Тайчу-Кури, пятясь задом, сполз с войлока, стал в стороне, огорченно цокая языком. Тэмуджин сердито махнул рукой – исчезни с моих глаз!

– А Нилха-Сангун жив?

– Он был со своим отцом. О нем я тоже ничего не знаю. – Широким рукавом халата Джагамбу вытер грязную, потную шею.

Тэмуджин медленно осознавал эту неожиданную и грозную новость. Если на месте Ван-хана утвердится его изгнанник-брат, кэрэиты из надежных друзей превратятся в непримиримых врагов.

– Ты бежал с этими нукерами?

– Нет. Мой курень стоял на самом краю наших нутугов. Я не стал ждать, когда придут найманы. Снялся и с семьей, со скотом, со всеми своими людьми откочевал в твои владения.

– Эрхе-Хара будет искать тебя? – не скрывая озабоченности, спросил Тэмуджин.

– Не знаю. Скорей всего, нет. Эрхе-Хара нужен не я, а наш старший брат.

– И что вы за люди! Единокровные братья, а договориться не можете…

Джагамбу посмотрел на него так, словно не понял сказанного:

– Не так уж редко единокровные люди не могут договориться друг с другом.

«Смотри какой, намекает… – подумал Тэмуджин. – Сейчас ему лучше бы помалкивать».

– Что думаешь делать?

– Дай мне воинов.

Тэмуджин долго молчал, торопливо прикидывая, что сулит его улусу внезапное падение Ван-хана, как уберечься от беды. Джагамбу снова повторил просьбу.

– Воинов я тебе не дам и сам воевать с найманами не буду.

– Такова твоя благодарность за все, что сделал для тебя мой брат? Спасибо!

– Сделал брат, а помощи просишь ты – есть разница? Владение не твое, люди за тобой не пойдут. Мое войско будет разбито, и найманы окажутся здесь. Этого хочешь? И без того, боюсь, притащил за собой найманский хвост. Бежал-то, видать, не оглядываясь…

– Ты безжалостный человек, хан Тэмуджин!

– Жалостью можно держать в руках жену, но не ханство.

– Я начинаю думать, что лучше бы остался на месте. Эрхе-Хара я не сделал ничего плохого, и он меня, уверен, не тронул бы. Может быть, мне вернуться?

– Ты не вернешься, я принимаю тебя под свою руку. Эрхе-Хара враг хану-отцу, стало быть, враг и мне. За сношение с врагами, думаю, знаешь, что бывает…

Возле них полукругом стояли хмурые, подавленные нукеры Джагамбу.

– Борте, прикажи накормить этих людей, и пусть они отдыхают. Отдыхай и ты, Джагамбу. Потом я соберу своих нойонов и будем думать…

II

Едва плелись загнанные кони. Едва держался в седле Ван-хан. В короткой схватке с найманами его ударили мечом по голове. В первое мгновение ему показалось, что вылетели глаза и треснул череп. Но глаза остались на месте, ничего не сделалось и черепу – тангутский шлем с золотым гребнем спас ему жизнь. Только очень уж болела голова.

Тьма душной ночи плотно обволакивала всадников. Он никого не видел рядом, а шум в ушах мешал и слышать, но ощущал, что сын все время держится рядом. Вот он притронулся рукой к его плечу, тихо окликнул:

– Отец…

– Что тебе?

Сын наклонился, дыхнул в ухо:

– Воины и нойоны поворачивают назад.

Ни о чем не хотелось говорить, тяжело было даже думать. Лишь на короткое мгновение вспыхнула тревога, но тут же угасла, смятая неутихающей головной болью. Отозвался с равнодушием:

– А-а, пусть…

Навалился животом на луку седла, обнял шею коня, уткнулся лицом в гриву, пахнущую потом. Тук, тук – стучали копыта. Бум, бум – отзывалось в голове. И надо же было ставить коня на подковы… Он – ван, и конь у него должен быть на подковах. Он – Ван-хан… И убегает на подкованном коне.

– Отец…

– Ну что опять?

– Где мы остановимся?

– Не досаждай мне, Сангун.

Забытье, как влажный туман, наплывало на него, покрывало тело липкой испариной. Стук копыт отдалился, заглох.

Его растормошил докучливый Нилха-Сангун. Осторожно, сжимая зубы, выпрямился. Они стояли в редком лесочке. Вершины деревьев дымились в пламени зари, были черны, как обугленные. Внизу, в сумраке, булькала вода. Кони хватали высокую сырую траву, торопливо жевали, гремя удилами. Кроме сына, тут были и нойоны – Хулабри, Арин-тайчжи, Эльхутур и Алтун-Ашух.

– Где воины и нукеры?

– Ночь темна. Мы потеряли друг друга, – сказал Алтун-Ашух, виновато моргая глазами.

Сын нахмурился:

– Они сами хотели потерять нас. Отстали и повернули назад. Я же говорил тебе, отец!

Верно, говорил. Но будь он даже здоров, ничего бы не смог сделать. Семьи и стада нукеров, воинов остались там. Эрхе-Хара не враг его людям, он враг ему. Сейчас Эрхе-Хара силен, а люди льнут к сильным и покидают слабых. Эти не могли покинуть его, слишком близко стояли к нему и не были уверены, что Эрхе-Хара их простит.

Успокоительно булькала вода в корнях деревьев. Он сполз с седла, лег на траву, ощутил горячим затылком сырую прохладу земли, закрыл глаза. Нойоны расседлали коней, легли в отдалении. Но заснуть никто не мог. Беспокойно ворочались, разговаривали. Сначала ругали найманов. Держали предателя Эрхе-Хара, как заветную стрелу в колчане, и вот вынули на горе людям… Этот разговор был мало интересен, слушал его вполуха.

Боль в голове стала тише. Он лежал расслабленный, неподвижный, боялся даже открыть глаза, чтобы не растревожить ее. Желанная дрема стала заволакивать сознание. Но что-то в разговоре нойонов беспокоило его, что-то новое уловил он в этом разговоре.