Философия красоты - Екатерина Лесина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она запретила. Ада. Его потерянное счастье, незабытая любовь по имени Ада. Люди-волки почтительно величали ее «гражданка Адоева», а Стефания в сердцах обозвала мерзавкой и, заработав хлесткую пощечину, разрыдалась под довольный гогот черни. Наверное, они ждали продолжения, захмелевшие от вседозволенности люди-волки, люди-сволочи. Ждали и жаждали. Насилия, криков и слез, сопротивления и радостного ощущения собственной власти. Но Ада запретила. Ада приказала не трогать господ Хованских, но тон, которым был отдан приказ, не оставлял сомнений в исходе дела.
В газетах писали, что господ в стране не будет – только граждане.
Совсем, как во Франции: свобода, равенство и братство. А еще гильотина и взращенная на крови империя.
В подвале, где их заперли, сыро и холодно, Стефания плачет, некрасиво, с подвываниями, точно дворовая сука на утопленных щенят. Этот вой мешает думать, мешает вспоминать.
До чего же хороша Ада, до чего красива, эту красоту не уродует ни красная – цвет крови, огня и новой власти – косынка, ни черная кожаная куртка, ни мужские брюки, ни наган на поясе. В гражданке Адоевой осталось очень мало от его Ады, та никогда не связалась бы с чернью, та никогда не одела брюки и никогда, никогда не взяла бы в руки оружие.
Помнит ли она? Конечно, помнит, иначе не привела бы банду сюда. Народное ополчение! Чрезвычайный комитет! Голосование! Выбор товарищей! Господи, сколько громких слов, чтобы оправдать разорение одного дома…
– Серж, сделай же что-нибудь! – Стефания, наконец, успокоилась. – Пусть они уйдут! Прикажи уйти! Прикажи!
– Боюсь, прошло то время, когда я мог приказывать.
Стефания не поняла, для нее мир еще оставался прежним, удобным для существования и защищенным, в ее мире достаточно было отдать приказ. Ведь он – граф. А она, Стефания Хованская, графиня.
– Мой дом… мои ковры… серебро… фарфор… Господи, а наряды? Мои платья, драгоценности! Боже мой, Серж, она заберет мои драгоценности! Ты должен потребовать, чтобы их вернули. В конце концов, действия этих… людей незаконны!
Закон… Смешно говорить о законе.
Сколько времени они провели в подвале, Серж не знал, да и в нынешнем положении время не играло особой роли. Часом больше, часом меньше, все равно финал один. Но ожидание утомляет, поэтому Серж обрадовался, когда дверь открылась, и чей-то недовольный голос, икая, скомандовал:
– Эй ты, граф, выходи, давай
Стефания завыла в полный голос, а он обрадовался. И радовался до тех пор, пока не увидел, во что они превратили дом. Осколки посуды, ошметки тканей, голые окна – гардины, надо полагать, заняли место на одной из подвод, рядом со стульями, столиком на витых ножках, столовым серебром и кружевными салфетками. Стая не гнушается мародерством, впрочем, странно было бы ждать от них другого. У подножия лестницы дремал пьяный, заросший нечесаным волосьем и грязью тип, у ног его валялась винтовка, а руки, даже во сне, не желали выпускать бутылку. Чернь дорвалась до спиртного. Плохо, с них станется и дом поджечь.
– Ты это, ваш сиятельство, ножками-то шевели, – приказал конвоир, – до верху топай, и гляди у меня, без выкрунтасов.
Он так и сказал «выкрунтасов», и Сержу стало смешно. Господи, неужели эти люди, которые и говорить-то правильно не умеют, рассчитывают построить государство? Но, пока в руках у них оружие, следует подчинятся, и Серж подчинился, пряча улыбку, осторожно, стараясь не разбудить, обошел спящего, не спеша поднялся по лестнице. Лишенные коврового покрытия ступеньки выглядели непристойно голыми, беззащитными и слабыми. Вот пятно, выбоина, грязный след чей-то ноги, и целая россыпь трещин. Лестница закончилась.
Второй этаж выглядел менее разграбленным, кое-где на стенах даже картины остались, что радовало. Может, не все так безнадежно?
Из всех комнат в доме Ада выбрала покои Стефании и навряд ли выбор ее был случаен. В окружении кремового шелка, кружев, зеркал и изящной, почти игрушечной мебели она выглядела еще более агрессивной. Черная птица по недоразумению занявшая чужую клетку.
– Михаил, оставь нас.
– Но…
– Я сказала, оставь. Иди… выпей за мое здоровье, только гляди, аккуратно там, дом не подпалите.
Конвоир вышел, дверь за ним захлопнулась, а в бежево-золотом будуаре, похожем на дамскую шкатулку для драгоценностей, повисло молчание. Ада заговорила первой. По-французски, совсем, как при первой встрече.
– Неужто не узнал?
– Узнал.
– Не рад?
– Рад. – Серж сказал чистую правду, он и в самом деле был рад видеть ее. Он же искал, страдал, томился тоскою, словно влюбленная институтка. Но ведь Ада не поверит, по глазам видно: верить разучилась.
Снова молчание, вязкое, как кисель, что варят на Рождество. На сей раз не выдержал Серж.
– Здравствуй, Ада Адоева.
– Здравствуй, Серж Хованский.
В том, что произошло дальше, не было ни капли любви или разума. Страсть не знает благоразумия, страсть не знает ничего, кроме себя самое. Синие глаза оживали, золотое море волос – как замечательно, что она не остригла косы – снова ласкало руки, губы… теплые, мягкие губы пахли корицей. Не хватало огня в камине и пушистого снега за окном. Впрочем, снег скоро выпадет.
– Я ехала, чтобы убить тебя, – признается Ада. Без своей куртки, нагана и красной косынки она кажется родной и беззащитной. – Тебя и ее. А увидела и не смогла. Почему?
– Наверное, это любовь.
– Наверное, – соглашается она, слегка прикусывая ладонь. По коже горячими искрами разлетаются мурашки, хочется смеяться, хохотать во все горло, до судорог, до слез на глазах.
– Давай уедем.
– Куда?
– Во Францию, в Париж.
– Почему в Париж?
– Самые красивые женщины живут в Париже.
– Самая красивая женщина находится здесь.
Но Ада серьезна, она и впрямь решила уехать, причем немедленно. Глупенькая, кто их пустит в Париж? Серж смотрел, как она одевается, и готовился к… он и сам не знал, к чему готовится. Ада непредсказуема.
– Вставай, – приказала она, – собирайся. Деньги, драгоценности, векселя… одежда. Много не бери, поедем верхом и быстро.
– Ты серьезно?
– Совершенно серьезно. Я не хочу умирать в этой стране, Серж Хованский. Ты не представляешь, что творится вокруг… настоящее безумие.
– Где ты была?
– Далеко, Серж, очень далеко, – она на секунду останавливается, в глазах печаль и что-то еще, непонятное и неприятное, похожее на заживающую
