Вне закона - Овидий Горчаков

Так вот, оказывается, как погиб Кузенков! Узнав от кого-то — скорее всего, от Покатило — о том, кто на самом деле убил Богомаза, он отправился в Могилев, чтобы рассказать партийному подполью в городе о страшном преступлении Самсонова, но по дороге вспомнил об Иванове и его радиостанции. Кузенков спас жизнь Иванову, прятал и кормил его — мог ли он предполагать, что Иванов, выслушав его просьбу, вместо того чтобы приказать Студеникину радировать в Москву, сообщить Москве о преступлении Самсонова, побежит к Самсонову и выдаст ему его, Кузенкова! Самсонов, конечно, и Иванова обманул, как Богданова,—  заявил ему, что Богомаз — предатель. Я вспомнил ту пьяную ночную угрозу Иванова: «Я такое про тебя, Георгий, могу в Москву передать!»... И вскоре Щелкунов по приказу Самсонова повел Кузенкова в «аллею смерти»...

— И тебе тоже, Витёк,—  бубнил Студеникин,—  лучше не встревать не в свое дело, не лезть на рожон. Не наша это печаль-забота, не нашего ума дело! Вот вернется Самсонов на Большую землю — там и без нас разберутся, виноват — накажут, а наше дело телячье. Будь нем, как могила!.. Тихо! Вот мой телохранитель идет — шпик самсоновский.

— Токарев?!

— Он самый. Самсонов его ко мне телохранителем и помощником приставил. Пока!

Ты ничего не говорил — я ничего не слышал!

— Ты все-таки подумай, Ваня, крепко подумай о Кузенкове. Это твоя печаль-забота, твоего ума дело! Не забывай: с меня меньше спросят, у меня рации под рукой нет, а ты, Дятел, с Большой землей каждый день разговариваешь, с тебя вдвойне взыщется. И смелей, смелей! Ведь ты же родом с Кубани, казак!

Утром после бомбежки

Не очень приятно просыпаться в разгар бомбежки. Я уснул, забравшись на подводу, сразу же после ночной перестрелки с немцами под Могилевом, где они помешали нам

«раскурочить» мельницу, а проснулся под грохот бомб.

Приподнявшись, я увидел неподвижную спину ездового, круп лошади, помахивающей хвостом. Над лесом, над Горбатым мостом рокотали авиационные моторы.

Богданов шел с ребятами по обеим сторонам проезжей части Хачинского шляха, поглядывая вверх.

К почти ежедневным бомбежкам леса мы давно привыкли. Немецкие пикировщики не могли выявить цели — наш лагерь — и вслепую швыряли бомбы в лес, который сверху казался им, должно быть, большой сине-зеленой кляксой, перекрещенной извилистой Ухлястью и Хачинским шляхом. Попади-ка из пистолета в мышь, забравшуюся в стог сена!

— Сюда! На мост летит! — закричал вдруг Богданов. — Гони лошадей в лес!

Над нами, поблескивая остекленной кабиной и плоскостями, делали круг два двухмоторных «Юнкерса-88». Один резко накренил крыло и понесся вниз почти по вертикальной линии. Соскакивая с подводы, я услышал вой сирен, увидел мельком, как от головного самолета, пикирующего прямо на нас, отделились черные капли. Тонкий свист, стремительно нарастая, обгоняя наш бег, переходил в исступленный, сверлящий мозг, замораживающий сердца визг. Визг перерастал в густой многоголосый органный рев. Падая ничком в росистую траву, я увидел мгновенный всплеск огня в подлеске на берегу Ухлясти. Лес дрогнул, застонал и будто забился в судорогах, раненный бомбами. Тут же высоченным гейзером вздыбилась Ухлясть. Град осколков крошил кусты. Густой тучей земли, пыли и дыма заволокло шлях.

Снова посыпались черные фугаски. Клубился дым, едко пахло серой. С натужным воплем, с утробным стоном выходил из пике второй «юнкере».

Самолеты улетели, изуродовав большими воронками шлях около Горбатого моста, залив водой берега Ухлясти. В мост они так и не попали. У моста в неверной звонкой тишине слышались голоса партизан:

— Вот страху дали! Все целы? Выводи лошадей!

— Баламут! Ты чего штаны сымаешь? Обмарался никак?!

— Ты гляди, остряк-самоучка, сколько фрицы рыбы в реке наглушили!

— У меня аж руки-ноги отнялись!

— Скорей, Баламут, а то к завтраку опоздаем!

Недалеко от меня, взобравшись на дерево, Николай Самарин устанавливал гнездо с птенцами, скинутое воздушной волной. Он слез, дунул на казенную часть автомата — автомат Богомаза, повесил его на плечо, наблюдая за самцом и самкой, с писком летавшими вокруг гнезда. Потом он нагнулся, поднял большой — граммов, верно, на двести — осколок бомбы и, как горячую картошку из костра, стал задумчиво перебрасывать из ладони в ладонь.

— Это ведь здесь Богомаза ранили? — спросил он вдруг меня.

— Здесь.

Он не спеша зашагал через мост. Но повернул не к лагерю, а к развилке дороги на

Городище.

В голове у меня шевельнулась догадка. Поотстав, я пошел за ним. Совсем недавно ездили мы по городишенской дороге, но дожди уже почти смыли следы, пропадает и глубокая колея... Самарин шел медленно, задумавшись. Вот поворот к «аллее смерти». Здесь не раз стоял я на посту. Вот и могилы. Тихо, пустынно кругом. Сквозят впереди пустые шалаши санчасти. Покосились они, порыжели. Самарин с минуту постоял у Надиной могилы, свернул влево от старого лагеря.

Он остановился у могилы Богомаза. Когда я подходил, он обернулся, вскинул винтовку и, сумрачно сдвинув брови, поглядел на меня. Я молча встал рядом, глядя вниз на могилу.

Самарин разжал руку, поглядел на осколок бомбы.

— Остыл,—  проговорил он,—  совсем остыл.

Он кинул рваный кусок железа в кусты и перевел взгляд на могилу.

— В каждой могиле целый мир погребен,—  после долгого молчания вполголоса проговорил Самарин. — Так, кажется, Гейне сказал...

Я сразу же вспомнил, что Самарин «гуманитарник», выпускник филфака Саратовского университета. Этого рабочего парня привела в университет ненасытная тяга к знаниям.

«В этой могиле похоронили мы и веру в командира отряда»,—  хотелось добавить мне. А еще страшнее то, что та же пуля, что убила Богомаза, тяжело ранила веру в человека, и нелегко было мне залечить эту рану. Впрочем, недаром говорят, что кость никогда не ломается в месте заросшего перелома.

— Ты не был на его похоронах? — спрашивает Самарин. — Эту могилу я рыл, лопату поломал, топором пришлось корни рубить. Два деревца, гляди, зачахли, остальные стоят. И бури им не страшны, потому что стоят они рядом и накрепко сплелись их корни...

Он помолчал.

— С Богомазом я был знаком всего месяц, проговорил он после паузы, глядя куда-то вдаль,—  а вроде знал всю жизнь...

Улыбка молодила его лет на десять. Что-то горьковское чудилось мне в облике этого угловатого волжанина.

Имя Богомаза растопило маску отчужденности на лице Самарина. И я вспомнил казавшийся теперь безмерно далеким вечер — костер, искры, загоравшиеся в глазах Богомаза, голос его, взволнованный и волнующий. Самарин не был тогда ни угрюмым, ни грустным. Что сделало его таким нелюдимым?

«Да он не такой уж пожилой! — подумал я с удивлением, искоса глянув на него. — Его старят эти резкие морщины и эти брови, густые, черные, широкие. Ему не больше двадцати пяти...»

Набежал ветерок, всколыхнул еще росистую листву, и тихая полянка ожила в суматошной беготне света и тени. Ветер стих, и застыли солнечные блики на могильном столбе, на пожелтевшем дерне.

— Богомаз помог мне понять жизнь,—  сказал Самарин. — До войны я читал запоем. Университет кончил, хороших слов нахватался. А что значат все эти слова, я по-настоящему, до конца, только от Богомаза узнал. Большие он дали передо мной раскрыл...

Великое счастье, что мы узнали Богомаза, говорил мне Самарин. Счастье сойтись в юности с «правильным человеком». В лихую годину быстрей и основательней перенимаешь у такого человека его богатство — его знание людей, жизненный опыт, бесценную мудрость жизни. Все это передал Богомаз многим нашим партизанам. Нет, не отшумела слава Богомаза... Многим будет светить он, светить всю жизнь, как продолжает светить бесконечно долго погасшая звезда.

— Хороший человек погиб, большой души человек! — Самарин нахмурился, и тон его стал резок. — Убийцы его сполна ответят!..

Я насторожился. Столько ненависти и горечи было в этих словах!

Убийцы Богомаза, говорите? — спросил я. — Немцы?

Самарин помолчал. Лицо его снова стало непроницаемым.

— Скажи, почему ты променял свой карабин на автомат Богомаза?

— Я не хотел, чтобы он попал в чужие руки.

Мне хотелось немедленно назвать Самсонова, и у меня вырвалось:

— Слышал, вы тоже к награде представлены. Как думаете, Самсонов будет Героем?

Самарин скользнул взглядом по моему лицу и повернул к «аллее смерти». На ходу стал свертывать козью ножку.

— А кто его знает! — ответил он скучным голосом.

Знает ли Самарин, кто убил Богомаза, или только что-то подозревает? Не он ли ходил в Пчельню к Кузенкову, когда убили Богомаза? Что предпринял бы он, если бы знал все? Мое решение передать дело Самсонова в руки закона Большой земле не удовлетворяет, тяготит меня. Скоро ли мы вернемся на Большую землю? Что успеет еще натворить этот человек на посту командира бригады советских партизан? А если меня убьют и Самсонов уйдет от расплаты? Месть не терпит отсрочки, но до тех пор, пока мы на Малой земле, руки мои связаны. Бригада должна существовать, действовать непрерывно, безотказно. Уличенного в преступлении солдата не отзывают на суд, когда он целится во врага. Расплата откладывается... Подожди, Самарин, подожди! Время суда еще не пришло. Мучительно трудно ждать, но мы дождемся. Сейчас, когда немцы на Кавказе, не время судить Самсонова. Наши люди не должны знать, что командир их — преступник. Это было бы ударом в спину.