Банкир - Лесли Уоллер

Полено теперь жарко горело, смола, вытекая из него, разбрызгивалась и, немного пошипев маленькими пенистыми пузырьками, вспыхивала большим дымным пламенем. Палмер уставился на полено, разглядывая изменчивые языки пламени.

Могут ли они повториться? – заинтересовался он. Было ли математически возможно их повторение? Надо будет когда-нибудь спросить об этом Гаусса. Если, размышлял он, Гаусс вообще будет с ним еще говорить.

Он сидел, потягивая виски и припоминая шаг за шагом беспорядочную и странно захватывающую беседу с Гауссом. Некоторые из его идей кажутся здравыми. Коммерчески разумными. И даже если сейчас, в их настоящем виде, по крайней мере, они не совсем такие, разве не долг любого банка, имеющего хоть пол-унции общественного сознания, финансировать разработку подобных идей?

Он знал, что разочаровал Гаусса довольно сильно. Но он и не давал ему повода ожидать большего.

Вирджиния, конечно, другое дело. Ей-то он, безусловно, дал такой повод.

Сидя здесь и наблюдая за игрой огня, он чувствовал абсолютную уверенность, что никогда не говорил ей ничего такого, не делал никаких намеков на то, что когда-нибудь он может серьезно, полностью связать с ней свою жизнь. Вирджиния, к сожалению, придавала мало значения словам. Она была слишком восприимчива к немым сигналам.

Любой нормальный человек может читать эти сигналы, имея побудительные мотивы и немного практики. Это нетрудно. Опытные игроки в покер широко пользуются этим. Собственно говоря, это же делают и управляющие в магазинах, чиновники в банках. Люди, занимающиеся подбором кадров.

Каким-то образом, без слов, он дал ей понять, что открыт для нее, эмоционально открыт. По-видимому, это было нечестно с его стороны. Так как он ни для кого не был эмоционально открыт, разве не так?

Он почувствовал, что у него онемела нога, и медленно выпрямил ее, затем выпрямил другую и оказался сидящим с вытянутыми ногами, как ребенок. Огонь поджаривал подошвы его ног. Слабый аммиачный запах горящей шерсти заставил его отодвинуть ноги от огня. В его взрослой жизни был, вероятно, какой-то период, когда он был открыт для кого-то еще. Теперь, сидя перед огнем, он решил, что так было у него с Эдис, когда они впервые встретились. Во всяком случае, предложение руки и сердца подтверждало какую-то степень эмоциональной заинтересованности.

Он слегка улыбнулся иронии этой мысли, но улыбка тут же умерла на его лице, потому что он вдруг подумал, может быть впервые в жизни, был ли он вообще когда-нибудь влюблен в Эдис. Чудовищная мысль. Он почувствовал, как она устроилась перед ним с идиотской улыбкой циркового уродца. Он видел, как она наблюдает за ним из пламени – не очень пристально, поскольку не так уж это важно – верит ли он в это или нет? Конечно, ты любил свою жену. По крайней мере когда женился на ней. Не правда ли?

Казалось, уродец вышел из огня и похлопал его по колену с отвратительной фамильярностью. Кретинская копия Мака Бернса! И хоть и рожденное из огня, «его» прикосновение было холодным. Палмер моргнул. Он поднял стакан к губам и начал медленно пить виски. Почему Вирджиния так сказала? Что все это игра? Почему она увидела все в таком же свете, как он видел сам? И если она чувствовала, что он играл – всегда, всегда,– почему она поверила его бессознательным сигналам, его «пробным передачам» и решила, что он любит ее?

Палмер допил стакан и сидел, уставившись полуостекленевшими глазами на неровную линию пламени. Казалось, он загипнотизирован им. Несмотря на жар, несмотря на резь в глазах, он больше не мигал.

Он отклонился назад и оперся на локоть, его глаза продолжали завороженно следить за огнем. Он и его брат Хэнли часами разыгрывали целые спектакли. Одни в комнате Хэнли в те дни, когда Хэнли учился в средней школе, а отец еще жил дома. Они играли множество ролей: Тома Свифта, Бульдога Драммонда, Петри и Нейланда Смита; они воевали с коварным Фу Манчу; играли героев дюжины рыцарских романов Е. Филиппса Оппенгейма, Файло Ванса с его монопольными сигаретами с золотыми концами; худых, мрачных, молчаливых мужчин, открывающих рот лишь для того, чтобы поразить мир. Хэнли был великолепен. Он не умел придумывать сюжеты, это было обязанностью Палмера. Но как только сюжет был готов, Хэнли оказывался на высоте положения, импровизируя, гордо прохаживался вдоль длинной узкой комнаты, холодно улыбаясь, поднимая брови, смелый, хитрый, с плотно сжатыми губами, непобедимый.

Уставившись в огонь, он как бы снова видел перед собой эти давние сцены в комнате Хэнли. Палмер теперь подумал, что он единственный во всем мире точно знал, почему Хэнли пошел служить в морскую авиацию почти за год до Пирл-Харбора. Конечно, на Хэнли это было очень похоже, но причины никто, кроме Палмера, не знал.

Внешне оба они были совершенно разные люди, но внутренне очень похожие. Хэнли был выше, более крепкого сложения, более похож на отца. Как старший сын, неся тошнотворное бремя первенца семьи, он получил полную, не облегченную обработку характера отеческой рукой. Хэнли, понял теперь Палмер, сначала был сбит с толку. Только позже, когда стал взрослым сам Палмер и начал свой упрямый, часто глупый бунт против отца, Хэнли понял, что можно сказать «нет», можно сопротивляться. Открытие ошеломило его. В двадцать пять лет, имея за спиной колледж, а впереди работу в отцовском банке, Хэнли в первый раз сказал «нет». Это был также и его последний раз. Для новичка акт сопротивления может оказаться роковым. И если бы Хэнли не погиб в катастрофе патрульного бомбардировщика, его прикончило бы что-нибудь другое, пилот-самоубийца, может быть, или торпеда германской подводной лодки. Своего рода самоубийство. Не такое уж необычное преступление.

Он пошевелился и мигнул. Пламя умирало. Маленькое, тонкое поленце почти полностью сгорело. Оно лежало тремя головешками среди более старых и более темных углей.

Если бы Хэнли мог только знать, размышлял он, глядя на угли, какой вред причинил он своему младшему брату, вырвавшись из банка и бросившись в железные объятия войны. А может быть, и не вред. De mortuis nil nisi bonum[54].

Палмер тихо застонал, вставая на ноги. Он отнес свой пустой стакан к бару и немного постоял около него, пытаясь понять, хочет он еще выпить или нет. Да? Нет? Разве невозможно узнать о самом себе хотя бы это.

Он повернулся и изучающе оглядел громадную комнату, ее дальние углы стали теперь темными, и только середина слабо освещена умирающим огнем. Это трусость, сказал он себе, прятаться за спину мертвого брата и мертвого отца. Трусливо, и простодушно, и по-детски.

И если ты предаешь все и всех, подумал он, жену, любовницу, даже случайного знакомого, вроде Гаусса, тебе все равно не скрыться от ответственности, свалив ее на головы призраков.

Он вернулся к камину и разбил кочергой головешки покрупнее. Свет быстро угасал. Мгновение он смотрел, как угли становятся тускло-красными и вскоре один за другим потухают. Он положил кочергу и как был в одних носках пошел из комнаты в вестибюль. Он нашел лестницу и начал медленно подниматься в темноте, нащупывая впереди себя ногой ступеньку за ступенькой, а рукой держась для опоры за перила.

Он продвигался медленно. Если бы в непрерывном подъеме лестницы были площадки, можно было отдохнуть, а затем снова подниматься. Но, имея перед собой каждую ступеньку, точно похожую на предыдущую, он был вынужден очень часто останавливаться. Что-то явно испортилось в его органах равновесия. Он чувствовал, как его тело резко клонится вправо, к перилам. Казалось, что, не видя точек опоры, он не может держаться прямо. Немного погодя, через десять-двенадцать шагов, он остановился и постоял в темноте с закрытыми глазами – правая рука крепко сжимала перила, ноги слегка расставлены для устойчивости.

Рука сжала перила еще крепче. Он почувствовал, что ладонь стала влажной от пота. Осторожно он перенес вперед левую руку и тоже ухватился ею за перила. Это движение вывело его из равновесия. На лбу выступил пот. Единственное решение, думал он, его мозг лихорадочно работал, мысли метались взад и вперед, мелькали образы прошлого, единственный раз, когда я вообще принял решение,– это когда я бросил банк и приехал в Нью-Йорк.

И даже это, понял он с ошеломляющей ясностью, было противодействием кому-то другому, кто был так же точно мертв в своем склепе в Роз-хилле, как жив за своим столом в банке. Палмер покачивался. Он знал, что надо сделать прежде всего – спокойно, разумно снова найти устойчивое положение, разогнуться, собраться с силами и продолжать подниматься. Чистый, лишенный теней белый свет вылился на него сверху, как целая ванна молока.

– Вудс?

Свет помог ему прийти в норму, уменьшилось ужасное головокружение. Он выпрямился и отнял от перил обе руки.

– Тебе нехорошо?

– Выпил немного лишнего, наверное,– сказал он, ухватившись за первое пришедшее ему на ум, самое простое объяснение и сразу же поняв, что отдает себя на ее милость.