Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства - Леонид Влодавец

Смешно! Собрались вначале строгие, обращающиеся друг к другу на «вы» люди, чувствовавшие себя в какой-то мере дипломатами. А потом пошла обычная пьянка. Более того, даже не во всякой российской компании так могут пойти дела. Уж, во всяком случае, не каждый так нажрется, как этот Серджо. А уж попади россиянин за рубеж, он десять раз подумает, стоит ли пить лишнюю рюмку. Осталось еще кое-что от прежнего воспитания! Да и на итальянок он там кидаться не будет, во-первых, лир и долларов не имеючи, это дело безнадежное, а во-вторых, опять-таки воспитание у нас такое — раз иностранка липнет, значит, завербовать хочет. Но Бог с ним, с воспитанием. Здесь-то уж общались, как подобает — расковались, даже распоясались. Начали с высот искусства, а перешли к сексу. Да уж и сексом-то назвать это стыдно. На Руси свое слово есть, хорошее и смачное: похабщина. Вот ею-то и занялись, никакое воспитание не помогло.

Все-таки легко нырнуть в грязь, а вылезти трудно. Облипаешь ею, она въедается в кожу, потом долго оттираться. Она засасывает, затягивает, ею можно захлебнуться, уйти в нее с головой и исчезнуть, утонув в трясине. Еще хорошо, что ему стыдно. Слишком часто его затягивает в грязь. Только-только показалось; что Аля для него — мечта, нечто чистое и одухотворенное, как вдруг — эта грязь от Серджо, прилипшая на него, советского Серегу. А были и до этого светлые порывы… ведь еще недавно была жива Люська Лапина, «пивная королева», «Мисс Пивняк-89». Как нежно и чисто могло все быть, если бы не те сопляки… И Галька, сидящая где-то за колючкой женской зоны, наверное, тоже могла быть сейчас чистой, точнее, очистившейся от всякой скверны, если бы он, Серега, что-то сделал для этого. А что он мог сделать? Только любить. А он любить не умеет. Теперь это совершенно ясно. Если даже половой контакт можно превратить в какой-то акт мести, как он вчера, когда лежал с Джулией. Его это вина или чья-то? И так, и эдак, может быть. Может быть, у него в генах ненависть заложена, а может, воспитание такое получил. Сейчас вон все время об образе врага вспоминают. Может, у него он сформировался? Враг — иноземец, враг — инакомыслящий, и терпеть их нельзя. Когда враг не сдается, его уничтожают. «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». А может быть, в России вообще всегда так, чтобы у каждого поколения была своя война? Может быть, если бы у их поколения были бы не Чехословакия, Даманский и Вьетнам, где лишь немногим довелось хлебнуть лиха, а такая огромная, беспощадная, всесжигающая и испепеляющая, то и они стали бы пенить себя дороже?.. Нет, это с похмелья, надо же такое придумать. Тогда бы уже не было ничего. Снесенные города, радиоактивные поля, задымленное небо, тьма, холод, мрак и тлен. И тот, кто уцелел, лучше себя не чувствовал бы… Но и нынешнего срама, его бы тоже не было. Мертвые сраму не имут — это еще князь Святослав подметил. Не было бы всей этой суеты, возни, колготни вокруг денег, вещей, тряпок, жратвы. Никто бы не ныл оттого, что живет хуже, чем в Токио или Нью-Йорке. И городов таких бы не было. И капитализма бы не было, и социализма. А был бы первобытный коммунизм на всей земле. «Наше дело правое, мы победили».

Нет, у всякого сарказма должны быть границы. Замогильным, погребальным холодком потянуло… Смеяться не хочется — тошно. Но ведь если серьезно, если открыто, со всей искренностью… Он же, Сере га Панаев, а также Гоша и еще не один миллион нынешних сорокалетних всю жизнь готовились к войне. К настоящей, большой войне. И не партия и правительство — собственные родители их готовили. Фронтовики. Они рассказывали, они заставляли, они привили ту любовь к Красному флагу, какой ни один агитатор не привьет. Они его на Берлин несли. Этот флаг вся Европа благословляла. И казалось, что все мирное — это так, на время. Ну подумаешь, мирной профессии нет, зато в бою не подведу… Хоть и говорил Хрущев, что война вовсе не обязательно будет, тогдашние сорокалетние, крепкие еще ветераны Великой Отечественной, усмехались в усы и говорили сынкам; «Ну да, жди-ка] Чуть-чуть не доглядишь — и вдарят…» Но примешивалось и другое — желание, чтобы подольше не было этого, но в то, что война возможна, верили все и, что еще более удивительно, верили, что можно ее выиграть. А тут еще пошли удачные революции то там, то тут. Особенно всем вскружил голову Вьетнам. Когда над Сайгоном, точно по заказу, к тридцатилетию

Победы взвился красный флаг — это впечатляло. И хотя знали, что у нас «все бы хорошо, да что-то нехорошо», все-таки думали, что хорошего больше, чем плохого, и что делаем мы все в основном правильно, хотя кое-где допускаем ошибочки, недоработочки и так далее. И стареющие ветераны одобрительно кивали, только вот поругивали Леонида Ильича, что не по заслугам наградил себя орденом «Победа» и четырьмя «Золотыми Звездами», не считая одного «Серпа и Молота». Поругивали тихо, про себя. Ведь куда ни кинь, а Леонид Ильич ветеранам, прибавил какие-то льготы, стали им выдавать под каждый праздник заказы с икрой, рыбкой и хорошей колбасой. Впрочем, теперь у Серегиных ровесников все-таки и свои головы были на плечах. Брюзжали, конечно, смеялись, травили анекдотики — поскольку за них не сажали, но особенно не переживали. И видели, как важных представителей импер-держав Ильич принимал с достоинством и почетом и как его торжественно встречали в США, Франции, еще где-то, как награждали его своими и чужеземными наградами, слышали/ как разные уважаемые люди говорили о нем, как о выдающемся борце за мир и социальную справедливость… А потому, хоть и видели на трибуне едва ворочающего челюстями старого и больного человека, чувствовали — за ним сила. А силу уважают все. Даже если не любят и даже если ненавидят.

За это время Серегины ровесники не только успели вырасти, но и стать отцами взрослых детей. В частности, тех, кому пришлось воевать за Гиндукушем. Правда, им и самим пришлось повоевать: капитанами, майорами, полковниками. Конечно, многие из этих офицеров свое дело знали и труса не праздновали. Но воевать они до этого не воевали и оказались на одной ступеньке со своими необстрелянными подчиненными — сыновьями. Не было там кованых на Великой Отечественной стальных воинов, они уже либо сошли со сцены, либо сидели так высоко и далеко, что не могли поддержать дух своих внуков. Впрочем, кто его знает, могли бы они это сделать вообще… Они были рассчитаны на другую войну, на другие установки: смести с лица земли, разгромить и уничтожить, добить в собственном логове… Если бы те ребята взялись за дело, то ни тринадцатью, ни даже двадцатью тысячами погибших мы бы не отделались, а уж об «афганцах» и подумать страшно…

Светало, окошко вагона из темно-синего стало серым, мелькали оголенные деревья, мрачные построечки, жухлая трава, одинокие движущиеся фигурки людей.

Серега раньше любил смотреть в окно, видеть эту постоянно меняющуюся картину. Будь он пейзажистом или жанристом — сколько сюжетов можно было углядеть! Но Серега сейчас ничего не желал схватывать. Если бы он взялся рисовать «Вид из окна», то получилось бы угрюмое смешение бесформенных серо-черно-зелено-желто-коричневых полос и пятен, и из этой массы торчали бы кресты церквей, телевизионных антенн над крышами, телеграфных столбов. Сейчас даже смотреть туда не хотелось. Облезлый, растрепанный и разбросанный в беспорядке мир, покосившийся, словно тонущий корабль. Будто уже прошлась здесь война.

Ненависть — вот что лезло в голову. И наверняка не одному Сереге. Возможно, во всяком обществе накапливается ненависть, но тут, здесь, ее слишком много. Копилась она долго, не первый год и не первый век, разряжаясь временами в войнах и революциях, но не до конца, не совсем, не полностью. Эти взрывы сжигали в своем пламени часть горючего, но едва утихало пламя, как взрывчатые пары вновь начинали натекать, насыщать воздух. И каждый прежний взрыв был мощнее своего предшественника — вот закономерность. Не снесет ли следующий всю планету?! Навряд ли, но вот Союз Россию — снести может. Пока еще все, как было, на географической карте, но кто поручится, что через год не начнет таять это обширное красное пятно, перечеркнутое параллелями и меридианами?

Бросить мысли! Бросить все это! Но ехать еще долго…

И Серега ехал, мучился, проклиная себя, что не дождался пробуждения Али. На работе сегодня делать, в общем, нечего, можно было и остаться… Но нет, этого стыда он не выдержал бы. Уж лучше тащиться в раннем поезде, почти пустом, и отбиваться от дурных мыслей.

Около полдевятого Серега сошел с электрички на родном вокзальчике.

Домой попал быстро. Попил чаю — единственно, чего хотелось. А потом, едва сняв дареный костюм и ботинки, отправился в сараюшку — ставить точки. Вчерашний день пропал, а точек было еще так много, надо было сделать их, закончить «Мечту». Что будет потом — не важно. Главное, чтобы эта мечта выпорхнула из розово-голубого тумана в образе Али и чтобы все видели: да, он может, умеет делать такие эффекты и вкладывать в них мысли, которые не надо разжевывать и объяснять. И еще он должен доказать, что «Мечта» — выше и прекраснее «Истины» и «Откровения». Вот и все боевые задачи.