Тысяча душ - Алексей Писемский

По всем ведомствам, за исключением казенной палаты, пробежала улыбка.

- При рекрутских наборах я тоже бывал печальным свидетелем, как эта, и без того тяжелая обязанность наших низших классов, составляет сенокос, праздник для волостных голов, окружных начальников, рекрутских присутствий и докторов в особенности! - сказал губернатор и, как все заметили, прямо при этом посмотрел на кривошейку инспектора врачебной управы, который в свою очередь как-то весь съежился, сознавая сам в душе, что при наборах касательно интереса он действительно был не человек, а дьявол.

Один из голов тоже представлял при этом случае довольно любопытную фигуру: как услышал он, что дело коснулось рекрутства, сейчас же вытянулся всем телом и умоляющим выражением своих глаз, плаксивым складом носа, губ как бы говорил: "Знать ничего не знаю... На все воля начальства была".

- Все эти злоупотребления, - продолжал губернатор, выпрямляя наконец свой стан и поднимая голову, - все они еще не так крупны, как сделки господ чиновников с разного рода поставщиками, подрядчиками, которые - доставляют ли в казну вино, хлеб, берут ли на себя какую-нибудь работу - по необходимости должны бывают иметь в виду при сносе цены на торгах, во-первых, лиц, которые утверждают торги, потом производителей работ и, наконец, тех, которые будут принимать самое дело.

Проговоря это, Калинович приостановился на несколько секунд. В зале между тем царствовало совершенное молчание: все были заметно и глубоко оскорблены.

- Из всего, что я перечислил теперь, вероятно, сотой доли не существует в здешней губернии; но если б и было что-нибудь подобное, так все мы, председательствующие лица, поставим, конечно, себе в святую обязанность истребить и уничтожить это с корнем, - заключил он более ядовитым, чем искренним, тоном и, раскланявшись потом на все стороны, поспешно ушел в кабинет.

Молчание продолжалось еще некоторое время.

- Что ж это такое? - проговорил первый председатель казенной палаты.

- Всем досталось... всех обругал... - подхватил управляющий палатою государственных имуществ.

- Беспокойный человек, беспокойный! - повторял в раздумье штаб-офицер строительной комиссии.

Почтмейстер с директором гимназии нежно глядели друг другу в глаза. Губернское правление, как более других привыкшее к выходкам своего бывшего вице-губернатора, первое пошло по домам, а за ним и прочие.

- Что ж это такое? - повторил председатель казенной палаты, сходя с лестницы, и тут же перешепнулся кой с кем из значительных лиц, чтоб съехаться и потолковать насчет подобного казуса.

- Непременно надобно! - подтвердили те, и в тот же вечер к нему собралось человек десять; но чтоб не было огласки их собранию, нарочно уселись в хозяйском кабинете с запертыми ставнями и опущенными даже сторами.

Больше всех горячился сам хозяин.

- Я, ваше превосходительство, - говорил он губернскому предводителю, заклятому врагу Калиновича по делу князя, - я старше его летами, службой, чином, наконец, потому что он пока еще вчера только испеченный действительный статский, а я генерал-майор государя моего императора, и, как начальнику губернии, я всегда и везде уступлю ему первое место; но если он, во всеуслышание, при общем собрании, говорит, что все мы взяточники, я не могу этого перенесть!

Губернский предводитель кивком головы одобрил его.

- Какое он право имеет на то? - вмешался молодой прокурор. - Я с сенаторами ревизовал несколько губерний; они посылаются с большею властью, но и те не принимали таким образом чиновников.

- Теперь он на улице встретит худую почтовую лошадь - я и виноват! добавил губернский почтмейстер.

На этот разговор приехал инженерный полковник вместе с Папушкиным.

- Я привез к вам Михайла Трофимыча... Он недавно из Питера и слышал там кое-что о нашем новом начальнике, - проговорил он, указывая на подрядчика.

- Скажите, пожалуйста, - начал хозяин прямо, - как его там разумеют: сумасшедший ли он, дурак ли, или уж очень умный человек, так что мы понимать его не можем?

- А что разумеют! - отвечал грубо Мишка Папушкин и, не стесняясь тем, что находится в генеральском доме, нецеремонно опустился в кресло. Разумеют так, что человек в большой силе. Я было... так как и по нашим хошь бы теперь производствам дело от него не поет... говорил было тоже кое с кем из начальства ихнего... "Что, я говорю, господа, хоть контрибуцию с нас возьмите, да разведите нас только с этим человеком". - "Нет, говорят, Михайло Трофимыч, этого ты и не проси, а лучше с ним ладьте... У нас только то и делается, что он сам захочет!.."

- Что ж, его там считают за человека очень способного, гениального, что ли? - спросил губернский предводитель.

- Бог ведь знает, господа, как, и про что, и за что у нас человека возвышают. Больше всего, чай, надо полагать, что письмами от Хованского он очень хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже говорят, что и через супругу держится. Она там сродственница другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер большой имеет. Прах их знает! Болтали многое... Я другого, пожалуй, и не разобрал, а много болтали.

- Это так, - проговорил губернский предводитель, соображая. - Он теперь за тем жену и послал, чтоб крепче связать этот узел.

- Может быть, - подхватил со вздохом хозяин. - Во всяком случае, господа, я полагаю, что и мне, и вам, Федор Иваныч, - обратился он к жандармскому штаб-офицеру, - и вашему превосходительству, конечно, и вам, наконец, Рафаил Никитич, - говорил он, относясь к губернскому предводителю и губернскому почтмейстеру, - всем нам донести по своим начальствам, как мы были приняты, и просить защиты, потому что он теперь говорит, а потом будет и действовать, тогда служить будет невозможно!

С этим были почти все согласны. Один только Мишка Папушкин как-то сурово поглядывал на председателя.

- Отчего служить нельзя?.. Пустяки!.. Можно!.. - проговорил он.

- То-то, что не можно, - возразил тот с досадой. - Ты это, братец, говоришь потому, что службы не знаешь и не понимаешь!

- Можно! - повторил настойчиво Михайло Трофимов. - У нас насчет таких случаев складная деревенская побасенка есть... слышь!..

- Не до побасенок твоих, Михайло Трофимыч, - заметил было инженерный штаб-офицер.

- Да ты погоди, постой, не до побасенок! - перебил его Папушкин. - И побасенки послушай, коли она тебя уму-разуму учит. Дело, батеньки мои, было такого ходу!.. - продолжал он, погладив себе усы и бороду. - Во времена это происходило еще древние, старые... жил-был по деревне мужик жаднеющий... бывало, на обухе рожь молотить примется, зернышка не уронит; только было у него, промеж прочего другого именья, стадо овец... Слышит-прослышит он одним временем, что в немецких землях с овец шерсть стригут и большую пользу от того имеют. Парень наш, не будь глуп, сейчас в поле, и ну валять да стричь ту да другую овцу, а те, дуры, сглупа да с непривычки лягаться да брыкаться начали... Ну, а при таком положении, известно, обиходить неловко. Вот он которую по нечаянности, а которую и в сердцах ткнет да пхнет ножницами в бок... Смотришь, выскочит от него сердечная овечка, шерсть острижена и бока помяты... Испугались наши овцы... пошли, делать нечего, к козлу за советом. "Ах, вы, дуры, дуры! - говорит. - Лежите только смирно - больше ничего! Пускай потешится, пострижет: сам собой отстанет, как руки-то намозолит; а у вас промеж тем шерстка-то опять втихомолку подрастет, да и бока-то будут целы, не помяты!" То и вам, господа генералы и полковники, в вашем теперешнем деле я советовал бы козлиного наставления послушать. Не лягайтесь - пускай его потешится, пострижет! По пословице: один у каши не спор... Умается, поверьте вы моему слову.

Заключение присказки Михайло Трофимова заставило всех улыбнуться.

- Хороша побасенка! - сказал губернский предводитель.

- Хорошая! - повторил подрядчик и в скором времени, неуклюже раскланявшись, уехал.

XIII

Точно сама мудрость на этот раз вещала устами Папушкина. Как обозначил он, так и пошло в губернии. Все почти чиновники, бывшие и небывшие на совещании, сказали себе мысленно: "Прах его побери! Пускай потешится и пострижет... шерстки, одно дело, заранее уж позапасено, а другое, может быть, и напредь сего, хоть не очень шибко, а все-таки станет подрастать!" Калинович тоже как будто бы действовал по сказке Папушкина. Он стал валять и стричь, как овец, одного чиновника за другим. Первый, конечно, был уничтожен правитель канцелярии, и на место его определен Экзархатов. Потом удар разразился над ведомством государственных имуществ, в котором, по представлению начальника губернии, был удален управляющий и перетасованы окружные начальники. Полиция, начиная с последнего квартального до частных приставов, была сменена. Красноносому полицеймейстеру, говорят, угрожала та же участь. Ко всему этому ожидалась еще губернаторская ревизия. Исправники, почти не выезжая из уездов, выбивали недоимку и сгоняли народ на дорогу, чтоб привести все в благоустроенный вид. Городничие в уездных городишках, посредством брани, палок и даже на свой собственный счет, мостили мостовые и красили заборы. В палатах, по судам, в думах, в магистратах секретари целые дни и ночи просиживали в канцеляриях и писали.