Погоня - Валентин Маслюков

— Ну, хватит… — догадалась тут Нута и отвернула голову, что позволило ей собраться с мыслями, чтобы рассердиться. Она вырвалась из объятий и шагнула в пропасть.

Так что Лепелю ничего не оставалось, как ухватить молодую женщину поперек стана и поспешно привлечь к себе; спасая ее от головокружения, он должен был удержать испуганные губы губами. Но тут вернее было бы говорить о добром побуждении и порыве, чем о действительном, крепком и добросовестном поцелуе, потому что Нута, начиная из опыта постигать многообразное значение такого рода помощи и поддержки, дальнейшим посягательствам странного молодого человека воспротивилась.

Задыхаясь и пылая, она взвинчено озиралась в намерении немедленно удалиться, но сама себе затрудняла задачу, потому что рвалась прочь от лестницы, которая начинала разрастаться у ног юноши.

Так что Лепель в какой раз подряд без малейшего перерыва взялся за спасение принцессы. Едва только в разросшихся стенах определилась дверь, за которой можно было приметить идущие вниз ступени, он увлек молодую женщину внутрь блуждающего дворца. А поскольку Нута по недоразумению, не понимая намерений странного молодого человека, упиралась и по-прежнему искала выхода там, где нечего было искать, кроме пропасти, подхватил ее на руки — что было совсем не трудно — и перешагнул порог.

То была роскошно отделанная резным мрамором винтовая лестница, и, понятно, что у всякого на месте Нуты пошла бы кругом голова, когда Лепель побежал по узкой стороне ступеней, круто завинчиваясь вниз.

— Стой! Стой! Ой, стой, говорю! — задыхалась Нута, судорожно обвивая юношу руками, а когда он действительно — к немалому удивлению Нуты — остановился, не сразу сообразила что к чему и сказала: — Пусти же!

— Вы уж как-нибудь устройтесь или так, или эдак. Или на руках, или на ногах. Или пусти или нет, только стоять не нужно, — пробурчал Почтеннейший. — Не слышите — гарью тянет?! Скорее! Что тут рассусоливать пусти — не пусти?!

— Милый котик! — горячо, на удивление горячо! откликнулся Лепель, не выпуская Нуты, которая ничего больше не говорила, чтобы не стало хуже. — Мы обязаны тебе спасением! Всем, всем!

— Не скрою… обязаны. Это не скроешь… — смягчился Почтеннейший, позабыв необходимость не рассусоливать. — Я ведь, когда за окном сидел, вот, думаю, хорошо бы Рукосила-Могута обдурить. Дай, думаю, обдурю. Чего же не обдурить, если подвернулся случай? Правильно? Всякий на моем месте поступил бы так же… Кстати, принцесса, верно ли говорят, будто вы хотите вернуться в Мессалонику, чтобы занять там прили… приличественное вашему сану положение?

— Ой! — слабо, в изнеможении махнула Нута рукой — той, что она владела, потому что другой владел такой странный-странный до беспамятства молодой человек, к которому она во избежание недоразумений — чтобы не рассусоливать — прижималась.

— Понимаю, — важно протянул Почтеннейший. — И вполне одобряю. Когда я увидел, что принцесса в опасности… натурально… все во мне возмутилось. Натурально, я решил пренебречь собой и немедленно это исполнил.

Тяжкий подземный гул, сотрясение стен заставили кота запнуться, но не надолго — ничто не могло остановить Почтеннейшего, когда он принимался повествовать о себе, о своих достоинствах, замыслах, о своих успехах и о кознях своих врагов.

— Натурально, пришлось в окно броситься, чтобы пренебречь собой…

И на этот раз Почтеннейший не успел закончить, все трое глянули на пошедший трещинами потолок — это была туго закрученная вверх каменная лента, потолок дрогнул, ознобом прохватило ступени и сверху выломилась, рухнула с жутким шорохом угловатая глыба. Разбила ступень чуть ниже места, где разглагольствовал кот, и покатилась, громыхая, куда-то вниз, куда уж не достигал взор.

— Надо спешить! — сказал Лепель, перехватив еще один поцелуй, который Нута решила возвратить во избежание совершенно несвоевременных объяснений — она тоже понимала, что надо спешить.

Взявшись за руки, они осторожно обошли наваленные на ступени щебень и глыбы, и кот, забегая вперед, сказал с простодушным бахвальством:

— Видели, куда камень метил? Прямо в меня! Сейчас бы мокрое место и осталось — во как!

— Послушайте, добрый кот, — размягченным голосом молвила принцессы, незаметно для себя пожимая руку Лепеля (как она могла это заметить, если напрягала все силы, сколько их было, чтобы не рассусоливать?!), — послушайте, мы любим вас… мы так любим, любим… так бы и поцеловала, у-ух!.. Чудесная шерстка… и хвостик… ушки… смышленая, милая, милая… мордашка… — Не нужно забывать, что они, все трое, продолжали спускаться по крутой лестнице и поэтому принцесса запиналась.

— Не будем об этом говорить! — возразил Почтеннейший, когда принцесса замолчала в избытке чувств, на глазах ее проступили слезы и она поглядела на юношу, смутно различая его прекрасные, благородные черты. — Я одобряю ваше волнение, принцесса, оно не беспо… не беспорочно?.. не беспочвенно. Смею заверить ваше восхищение не беспочвенно и не бесполезно! Природа слишком щедро меня наградила. Не в моих привычках хваста…

Почтеннейший в буквальном смысле слова прикусил язык, потому что новое сотрясение тверди заставило его испуганно сжаться, — глубокие трещины раскололи камень и покорежили ступени. Несколько мгновений все неподвижно стояли, ожидая и смерти, и жизни одновременно…

— Послушайте, милый котик, — дрожащим шепотком заговорила Нута — было отчетливое впечатление, что громкий, вызывающий звук способен теперь довершить обвал, — не обижайтесь, только не обижайтесь… но вы чуть-чуть прихвастнули. Простите меня, вы точно знаете, что не прихвастнули и не приврали? Нельзя этого во дворце, нельзя. Лучше не делать этого и на воле, но здесь тем более.

— Ни слова больше! — вскричал Почтеннейший, напыжившись. Желтые глаза засверкали, и шерсть стала дыбом. Благородное негодование душило его, не давая возможности оборвать принцессу и возразить прежде, чем она произнесет свои необдуманные, вызывающие только жалость и снисхождение слова. — Я, возможно, и дам согласие сопровождать вас в Мессалонику, но хотел бы сразу же объясниться: я никогда не лгу! Не имею такой привычки! Ни шагу дальше пока…

Ступени треснули и сорвались вниз, словно их никогда ничто не держало, все рухнуло и посыпалось, увлекая с собой в тартарары три обомлевшие души…

Это было величественное зрелище для тех, кто мнил себя в безопасности, наблюдая чудовищные судороги дворца со стороны: просела и рухнула устремленная вверх множеством стрельчатых подпор башня. Тяжким стоном отдался в поднебесье грохот обвала, языки пламени объяли облако пыли, что поднялось над горой обломков. Огонь бушевал в обнаженных внутренностях дворца, который, однако, продолжал расти, словно бы пропеченный. Поднявшиеся на высоту нескольких поставленных друг на друга дубов башни, висячие переходы, своды, порталы зияли глубокими язвами, большие, что ворота, полукруглые окна глядели слепо, все до единого наглухо заложенные камнем. Огонь с гулом прорывался в расселины, в проломы недостроенных кровель, заволакивал светлые стены завесой гари, а сильный порыв ветра отбрасывал дым, обнажая узорную каменную резьбу, сквозные, похожие на серебряную скань ограждения гульбищ и выставленные в нишах изваяния. Дворец рождался в мучительной, казалось, не предрешенной еще заранее борьбе огня и камня.