Избранное - Франсиско де Кеведо

XXXVII

Негры

Негры собрались, дабы поговорить о свободе, коей они давно и страстно добивались. Посему сошлось их превеликое множество. Один из них, весьма почитаемый остальными и выделявшийся среди них цветом кожи, как черное сеговийское судно среди коричневой байки, заговорил первым, ибо подобную же речь он уже держал пред римскими властями, и сказал так:

– Порабощение наше не имеет иной причины, кроме цвета, оный же случайность, а не преступление. Жестокость тех, кто держит нас в рабстве, по цвету своему может сравниться только с нашей кожей, однако черный цвет наш создан природой под воздействием прекраснейшей из сил – Солнца. Менее существенным поводом к порабощению послужили наши головы, вытянутые огурцом, волосы в крутых завитках шерсти, сплющенные носы и безобразные рты. По таким признакам немало белых можно обратить в рабство. По справедливости удел сей должен скорее постигнуть носатейших – всех, чьи носы подобны корабельным, и кто сморкает не нос, а целую рыбу-меч, нежели страдающих насморком втихомолку и отнюдь не страшных на вид. Почему белые не возьмут в толк, что точно так же, как один из нас среди них подобен кляксе, один из них среди нас схож с пятном? У них еще было бы оправдание, кабы они порабощали мулатов, ибо это подлый сброд без царя, сумерки меж тьмой и светом, грязные тряпки среди белых и черновики темнокожих, недоделанные негры, ничтожный выброс сажи. А среди людей нашего цвета кожи во все времена блистали великие мужи, искусные в ратном деле и науках, прославленные добродетелью и святостью. Они столь известны, что незачем их и перечислять. Говорит в нашу пользу и то, что мы, в отличие от белых, никогда не идем наперекор природе, обрядившей нас в черную ливрею. Белые женщины, недовольные чернявым или смуглым цветом лица своего, отбеливают его снадобьем из свинцовых белил, а тем из них, кто может похвалиться истинно белой кожей, все еще мало этой белизны, и они притирают лицо сулемой, дабы сияло оно чище снега; в то время как наши, радуясь ночной черноте своей, красуются во мраке и сверкают из тьмы белесыми зубами, что кажутся еще белей на черном лице, ослепительной своей улыбкой споря с блеском небесных светил. Мы без утайки несем бремя лет своих и не прибегаем к жалким ухищрениям, дабы скрыть от глаз плод девятимесячных трудов. За что же терпим мы презрение и несем тяжкую кару? Вот о чем я прошу вас поразмыслить, дабы указать нам путь к свободе и покою.

На этом застиг их Час, и тут поднялся с места негр, чьи седины, знак старческой немощи, опровергали пословицу «черного не перекрасишь», и сказал:

– Следует тотчас же отправить послов ко всем правителям Европы с двумя предложениями. Первое: ежели причина рабства негров – цвет кожи, надлежит вспомнить о рыжих, среди коих был Иуда, и позабыть о черных, среди коих был один из трех волхвов, пришедших в Вифлеем; коль скоро пословица гласит: «Рыжий, красный – человек опасный», имеются все основания избавиться от рыжих, будь то мужчины или женщины; посему послы от нашего имени и предложат возможно скорее истребить всех рыжих, чтоб и следа их не осталось. Второе: предлагаем белым смешаться с нами и, разбавив, так сказать, белое вино красным, вывести новую породу, розоватую, наподобие кларета, или же черноватую, ибо горький опыт научил опасаться белесых и пепельных на примере белобрысых фламандцев и немцев, которые всему миру принесли смятение и беды, залили кровью поля и ввергли столь многие страны в пучину предательства и ереси, да и красногубых французов забывать не след. А нашим советуем, на случай, коли доведется им чихнуть, тотчас же побаловаться табачком и сказать: «Будем здоровы!», обратив, таким образом, пожелание на самих себя.

XXXVIII

Его величество король Англии

Его величество король Англии, властелин острова, который являет собой лучшую из родинок на лице океана, созвал в своем лондонском дворце парламент и повел там такую речь:

– Страну, над коей я властвую, держит в крепких объятиях океан, бури же заменяют ей и крепость и тюрьму. Я государь королевства, где открыто господствует реформатская церковь, а тайно – католическая. Я возвел на королевский престол папу римского; я корона, я же и митра, ибо у меня две головы, мирская и церковная. Я догадываюсь о духовном расколе среди моих вассалов, хоть он и скрыт от моих глаз; боюсь, что они немало места отдали Риму в сердцах своих и что град сей отомкнул лондонские врата ключами святого Петра и втайне разгуливает по его улицам. Сие для меня тем опаснее, чем старательнее утаено. Разгневанными очами созерцаю я, как крепнет в самой могущественной из республик мятежный дух голландцев. Знаю, что зависть к величию Испании, терзавшая меня и предков моих, способствовала превращению голландцев из мелкой морской ракушки, говоря словами Ювенала, в чудище, превосходящее величиной британского кита. Вижу я, как они, подобно раковой опухоли, расползлись по обеим Индиям, и терплю вшей, кои пожирают меня, ибо сам их развел. Известно мне и то, что чуть ли не каждый год приносит им во владение корабли ограбленных ими стран и что они прибрали к рукам большую часть, если не весь флот, короля-католика. Стало быть, разбойничьи набеги обильно пополнили их казну. Проведя многие годы на поле брани, они и на суше в совершенстве овладели ратным ремеслом и не счесть побед, одержанных их солдатами под водительством мудрых и опытных военачальников. На кораблях они также располагают несметным множеством воинов, не ведающих поражений, не имеющих равных по знаниям, превосходящих всех прочих в военном искусстве. С другой стороны, вижу я, что король Франции, ненавистный мне издавна за свои притязания, жаждет господства над Германией и Римом; войска его уже раскинули палатки в Италии, где за ним последовал кое-кто из князей; даже сам папа римский, по видимости, благосклонен к нему. Юный монарх сей рожден был для ратных подвигов и сызмальства к ним приучен, ибо уже в детские годы утехой ему служили не игрушки, а победы. Я уважаю его, видя, как блестяще он со своими вассалами разгромил даже неприступные крепости гугенотов, лютеран и кальвинистов, давая власть и могущество в руки католиков. Но за деяния сии назову его все же не столь добрым католиком, сколь ловким политиком; по убеждению моему, он ищет только собственной выгоды, почитает свое мнение за евангельскую истину и верует в то, чего желает достичь, а не в то, чему поклоняется: подобную веру исповедуют многие, прикрываясь видимости ради другою. Он притворствует и, затаив ко варное намерение покорить Милан и Неаполь, хитроумно помогает у себя в королевстве католикам, коих там несравненно больше, чем прочих. Стало быть, числу своему, а не вере, обязаны они королевской помощью. Прикидываясь ревностным католиком, он норовит под сей личиной мало-помалу распространить господство свое на всю Италию, ибо алчет все большего могущества, а посему не доблесть, а лицемерие его принесло католикам благосостояние. В Германии, задумав привлечь на свою сторону шведов и подбить на мятеж Саксонию, Бранденбург и ландграфа, он приносит клятву in verba Luteri,[332] а возжаждав при своить владения герцога Лотарингского, тотчас начинает исповедовать кальвинистскую веру. Итак, в религии он, подобно Янусу, обращен одним ликом к турку, другим – к папе и лишь для того натягивает на папскую ногу пурпурную туфлю, чтоб Ришелье твердой ногой стал у папского престола. Неукротимый гнев охватывает меня при мысли, что он, затевая сии козни, не посчитался со мной, могущественным и близким соседом, и прибегнул к помощи удачливых голландцев, презрев Англию, как будто у него завелась новая Жанна д'Арк, чудотворная девица, снискавшая, по вине плохого перевода, прозвище «девственницы». На мой вкус, деяния эти весьма дурно припахивают; они набили мне оскомину столь изрядную, что даже воздух, коим дышу, стал мне горек, а как припомнятся события на острове Рэ,[333] то и вовсе стошнит. Одно осталось лезвие, с которым мог бы я сочетать свое в единые острые ножницы, коими обкорнать можно недругов, – то король Испании. Сей высочайший монарх могуч и богат безмерно и властвует ныне, будучи во цвете лет, над самым воинственным народом в мире. Однако не должно забывать, что возвращение Пфальца может стоить мне крови и чести, а коль скоро на католиков в этом деле надежда плоха, стали одолевать меня сомнения относительно испанского короля и имперских подданных, по причине различия их верований и великой неприязни протестантов к австрийскому дому. Мнится мне, что король Испании еще помнит о моем прибытии ко двору его, подобно тому как я не позабыл о своем возвращении оттуда, ибо памяткой служит нам вступление моих кораблей в Кадис.[334] Желал бы я удержать в берегах христианнейшего короля, ибо он, издавна покинув родное русло, разлился могучим половодьем по всей Европе, и вернуть одновременно голландцев в их прежнее жалкое состояние. Хочу, чтоб вы дали мне наилучший и разумнейший совет, но предупреждаю, что я не только принял решение самолично выйти на бранное поле, но и жажду сего: ежели князь, ведущий кровопролитную войну, сам не сражается во главе воинов своих, оные идут в бой подобно каторжникам, а не солдатам, и, терпя сию жестокую кару, более страдают, нежели действуют, и, стало быть, жаждут не победы, а поражения, дабы обрести свободу и отомстить за свои мучения. Повести армию на поле сражения[335] или послать ее туда – два дела, столь же различных меж собой, как ложь и истина: судья тому – успех в бою. Ответ ваш должен пойти всем нам на пользу, а не мне одному в угоду. И пусть не придется мне услышать в ответе вашем заботы о целях второстепенных, мнение ваше должно принести мне ценные сведения, а не запутать меня.