Сталинград - Энтони Бивор

Василий Гроссман писал об этих страшных пяти месяцах так: «Вспомнилась мне широкая проторенная дорога, ведущая к рыбачьей слободке по берегу Волги, дорога славы и смерти; молчаливые колонны, шедшие по ней в жаркой пыли августа, в лунные сентябрьские ночи, в ненастье октября, в ноябрьском снегу. Они шли тяжелой поступью – бронебойщики, автоматчики, стрелки, пулеметчики, шли в торжественном суровом молчании, и лишь позвякивало их оружие да гудела земля под их тяжелым шагом».[963]

От того красавца, каким был Сталинград до появления в августовском небе бомбардировщиков Рихтгофена, осталось очень мало узнаваемого. Теперь это был обгоревший, сломанный, перекореженный остов города. Пожалуй, единственной достопримечательностью прошлого оказался замерзший фонтан со статуями плящущих вокруг него детей, но и это было зловещим напоминанием о тысячах мальчиков и девочек, которые погибли в руинах вокруг.

Глава 23

«Прекратите танцы. Сталинград пал!»

2 января в середине дня над городом пролетел самолет-разведчик люфтваффе. Поступившее от летчика по радио сообщение было тотчас передано фельдмаршалу Мильху: «В Сталинграде нет никаких признаков боев».[964]

Капитан Дятленко, бывший переводчиком на первой встрече Воронова и Рокоссовского с Паулюсом, теперь допрашивал остальных пленных генералов. Они выглядели и вели себя по-разному. Генерал Шлемер, принявший в свое время от Хубе командование 14-м танковым корпусом, вошел хромая и опираясь на палку. На нем была красноармейская телогрейка. Шлемер отвечал на все вопросы и то и дело отпускал нелицеприятные замечания о Гитлере – ефрейторе, ничего не смыслящем в военном деле, и бездарных карьеристах из его окружения.[965] А вот генерал Вальтер фон Зейдлиц, который, как выяснилось впоследствии, был во время окружения самым деятельным сторонником неподчинения фюреру, вел себя очень сдержанно.

Для Сталина 91 000 пленных, среди которых оказались 22 немецких генерала, были более ценным трофеем, чем знамена и пушки. Паулюс, все еще пребывавший в депрессии, сначала наотрез отказывался появляться перед журналистами, доставленными из Москвы. Этому нужно было положить конец. «У нас свои правила, – твердо сказал бывшему командующему 6-й армией полковник Якимович из штаба Донского фронта через переводчика лейтенанта Безыменского. – Извольте делать то, что вам скажут».[966] Впрочем, ему и тут пошли на уступки. Паулюс мог не отвечать на вопросы корреспондентов, ему достаточно было появиться перед ними. При этом преследовалась одна цель – показать всему миру, что он жив.

Увидев некоторых немецких генералов, иностранные журналисты весьма удивились. «Они казались вполне здоровыми, каких-либо признаков недоедания не было, – писал в те дни Александр Верт. – Очевидно, на протяжении всей агонии 6-й армии, когда их солдаты умирали от голода, эти люди продолжали получать более или менее регулярное и хорошее питание… Единственным плохо выглядевшим человеком был сам Паулюс… Бледный, с постоянно подергивающейся левой щекой. Совсем больной…»[967]

Попытки задать бывшему командующему 6-й армией вопросы желаемых результатов не дали. По мнению британского журналиста, все это немного походило на зоопарк, где одни животные проявляют интерес к публике, а другие мрачно жмутся по углам. Определенно, генерал Дебуа хотел произвести на иностранных журналистов приятное впечатление. Первым делом генерал заявил корреспондентам о том, что по происхождению он вовсе не немец. Он австриец. Генерал Шлемер о себе этого сказать не мог, но проявил интерес к погонам одного из офицеров конвоя – они только что по приказу Сталина были введены в Красной армии. Шлемер похлопал конвоира по плечу и воскликнул с комическим удивлением: «Что, снова?!» Генерала фон Арнима, казалось, в первую очередь интересовала судьба собственных пожитков. Во всяком случае, своими мыслями он поделился в контексте именно этой тревоги. «Офицеры Красной армии держат себя хорошо. Но русские солдаты… Бесстыжие воры!»[968]

В Заварыкине высшие немецкие офицеры содержались в двух крестьянских избах. Конечно, плен стал для них психологическим стрессом, но только ли поэтому полковник Адам по утрам встречал старшего лейтенанта Богомолова нацистским приветствием и восклицанием «Хайль Гитлер!»? Сам лейтенант считает, что сие была сознательная провокация. Но больше всего русские охранники и переводчики не любили генерала Шмидта. Богомолов даже заставил его извиниться перед девушкой из обслуги, которую Шмидт довел до слез. Памятен Богомолову и другой конфликт. Ему позвонил лейтенант Спектор, командир конвойного отряда номер два, и попросил срочно прийти. Как оказалось, между пленными завязалась драка. «Я открыл дверь в дом, – писал впоследствии Богомолов, – и застыл на пороге. Немецкий генерал выкручивал руку румынскому генералу… Увидев меня, немец отпустил румына, и тот тут же ударил его по лицу. Как выяснилось, ссора возникла из-за ножа, вилки и ложки румына, которые, по его заявлению, немец пытался у него отобрать». Богомолов в сердцах предупредил лейтенанта Спектора, что, если тот и дальше будет допускать подобное поведение, у него самого отберут ложку.[969]

В такой обстановке все распри между генералами и скрытые обиды вышли наружу. Хейтц и Зейдлиц всегда недолюбливали друг друга, но после того, как Зейдлиц разрешил командирам своих дивизий самостоятельно принимать решение относительно капитуляции, их отношения испортились окончательно. Хейтц приказал своим солдатам сражаться «до предпоследнего патрона», но сам сдался в плен. Он тут же принял приглашение генерала Шумилова поужинать вместе с ним в штабе 64-й армии. После ужина Хейтц остался там ночевать. Когда он наконец присоединился в Заварыкине к остальным генералам, они и удивились, и возмутились – у Хейтца было с собой несколько чемоданов, словно он заранее собрался в плен. На язвительные вопросы, как он сам распорядился последним патроном, генерал ответил, что собирался застрелиться, но этому воспротивился его начальник штаба.

Для вермахта настало время подсчитывать потери. По оценкам штаба фельдмаршала Мильха, за время осуществления воздушного моста немецкая авиация потеряла 488 транспортных самолетов и больше 1000 человек членов экипажей. Полностью был уничтожен 9-й зенитный дивизион, а также другие наземные службы. А ведь были еще потери – и немалые! – 4-го воздушного флота. Бомбардировщики, в том числе пикирующие, истребители, самолеты-разведчики…

Точно оценить потери сухопутных войск не удается по сей день, однако нет никаких сомнений в том, что Сталинградская битва стала самым масштабным и катастрофическим поражением за всю историю Германии. 6-я армия и 4-я танковая армия были по сути дела полностью уничтожены. С момента начала операции «Уран» только в самом «котле» погибли около 60 000 человек и примерно 130 000 были взяты в плен. (Опять же расхождение в данных обусловлено в первую очередь тем, что неизвестно точное число русских, носивших немецкую форму.) Эти цифры не принимают в расчет потери немецкой армии в самом Сталинграде и вокруг него в период с августа по ноябрь, уничтожение четырех союзных армий, неудачное наступление спешившего на выручку Манштейна и потери, понесенные в ходе операции «Малый Сатурн». В целом державы оси потеряли свыше 500 000 человек.

Задача представить такую катастрофу германскому народу была очень непростой, но Геббельсу пришлось за нее взяться. Его неистовая энергия и умение бесстыдно искажать факты, выворачивая правду наизнанку, пришлись тут очень кстати. До 16 января нацистский режим вообще не признавал окружение 6-й армии. Потом все-таки пришлось объявить: «…наши войска на протяжении нескольких недель героически отражают вражеские атаки со всех сторон».[970] Теперь лучшей тактикой признали, что следует сделать скорбное заявление: в живых не осталось ни одного человека… Герои Сталинграда погибли, но их имена будут навечно вписаны в историю Германии.

Министр пропаганды мобилизовал все радиостанции и газеты, чтобы объединить страну в скорби по павшим воинам. Печатные издания получили инструкции, как именно освещать трагедию. Они должны были помнить о том, что каждое слово об этой драматичной борьбе навеки останется в истории. Прессу обязали использовать вместо слова «русские» исключительно понятие «большевики». Из героизма защитников «сталинградской крепости» нужно было сделать легенду, которая станет «одним из самых ценных достояний истории Германии».[971] В частности, заявление руководителей вермахта должно было быть облечено в такие формулировки, «которые будут трогать сердце в грядущие века». Ему предстояло встать в один ряд с обращением Цезаря к своим легионам, призывом Фридриха Великого к генералам накануне битвы под Лейтеном и воззванием Наполеона к старой гвардии.