Современный шведский детектив - Пер Валё

Полли украдкой изучала его строгий профиль, гладкие черные волосы, руки, лежащие на руле.

— А какой у тебя рост? — робко спросила она.

— Метр девяносто девять.

Полли ахнула, но казалось, что думает она о другом.

До самого моста Стекет они не разговаривали. Даже при виде озера Меларен Полли не выразила восторга, только спросила, указав на трубку, лежавшую на приборной доске:

— Твоя? Кури, если хочешь. Мне это не помешает.

— Трубке надо отдаваться целиком, — объяснил он. — Я не умею сочетать курение с вождением машины. Вот если за рулем сидит другой, тогда я охотно курю, это успокаивает нервы. Я, видишь ли, не доверяю другим водителям.

— В таком случае признаюсь, что солгала. На самом деле я не выношу табачного дыма. У меня от него першит в горле.

— Понимаю. У Камиллы то же самое. Ради нее я почти совсем бросил курить, но это стоило мне нечеловеческих усилий.

— Камилла отказалась выступать в «Метрополитен», Большом и «Ковент-Гардене», — сказала Полли, — а ты — от своей трубки. Как это чудесно!

— Ты хочешь сказать, жертва за жертву? Наверно, это необходимо, чтобы брак не распался. Хотя аплодисменты в «Метрополитен» весят неизмеримо больше, чем удовольствие от нескольких затяжек. Такие вещи нельзя даже сравнивать.

Перед Энчёпингом дорога постепенно сузилась и стала неудобной. Комиссар сбавил скорость и открылбоковое окно, чтобы впустить в машину немного майского солнца и тепла. Полли была одета по погоде — брюки и белая вязаная кофта это он сразу отметил.

— Ты был вчера на премьере? — спросила она, снова вступая в разговор.

— Когда поет не Камилла, меня на «Летучего голландца» арканом не затащишь, — ответил комиссар Вийк, который не переносил Вагнера, хотя женился на одной из лучших его исполнительниц. — По-моему, все это какой-то романтический бред. Призрачный корабль, самоубийство, в оркестре бушует настоящий ураган. К тому же слов не разобрать, и большую часть времени на сцене царит кромешная тьма.

— Ты несправедлив! — горячо возразила будущая певица. — Ты никогда даже не пытался понять эту оперу. Вспомни дивный монолог Голландца или божественную балладу Сенты. Я однажды пробовала спеть ее на уроке у Камиллы. А потом она спела сама. Если б ты слышал, как поет Камилла, ты бы так не говорил.

— А я слышал, — невозмутимо отозвался комиссар. — Камилла не первый раз поет в «Летучем голландце».

— Как жаль, что на этой премьере пела не она. Хотя Маргарету Халлин я тоже люблю. Наверняка она была изумительной Сентой.

— Значит, и ты не была на премьере? Почему?

Он искоса глянул на бледное узкое лицо Полли. Интересно, всегда ли она такая грустная и неестественно бледная?

— Я уступила свой билет Есперу. Это он написал статью о Камилле. Да мне и не хотелось в театр, мне теперь все безразлично.

— Этак ты пропустишь и майские спектакли Камиллы, — сказал муж певицы. — Возвращайся в Стокгольм к понедельнику, не то…

Она отрицательно мотнула русой головой.

— У нас будет опись имущества, а во вторник — захоронение урны.

Машина медленно ползла на север, пока за Вестеросом дорога опять не стала шире. Комиссар осторожно, но настойчиво начал расспрашивать Полли о последних событиях; им руководило не столько профессиональное любопытство, сколько стремление дать девушке выговориться, облегчить душу. Нервы у нее были явно напряжены до предела, ее равнодушие к окружающему и подавленность внушали тревогу. Она оживилась только раз, защищая оперу раннего Рихарда Вагнера.

Комиссар Вийк ухватился за эту тему.

— Пренебрегать Вагнером нынче немодно, — сказал он, — и прямо-таки опасно. В вашем с Камиллой кругу я прослыл музыкальным невеждой. А ведь в свое время я ходил в любимцах у Альберты Люнден. Пускай я был самым невежественным, зато подавал большие надежды. Комиссара одарили широкой и открытой улыбкой. Эта улыбка вмиг сделала Полли Томссон очень хорошенькой.

— Правда? Ты учился у Альберты?

— Истинная правда. Она обычно замещала отсутствующих учителей. У таких заместителей мы, как правило, на головах ходили, но музыкальные уроки фрекен Люнден были для нас праздником, никто и не думал безобразничать. Она устраивала викторины, уроки по нашей собственной программе, мы выступали, пели песенки. Бывало, взбредет кому-нибудь в голову поиграть на барабане — пожалуйста, барабань на здоровье. Ее методика учить игре на фортепьяно была удивительно современной. Меня, например, Альберта никогда не заставляла играть гаммы или разучивать этюды Шопена, она позволяла мне импровизировать. Так, играючи, и добивалась нужного результата. Но главным образом я учился, слушая, как играет она сама, она была изумительная пианистка. Бывало, после такого урока мчишься домой и упражняешься, упражняешься, чтобы играть так же. Но ты знаешь все это лучше меня, твои воспоминания свежее.

— Пожалуй, — согласилась Полли, — но весь ужас в том, что скоро я уже не смогу вспомнить, как она играла и как выглядела. У меня в голове вертятся только случайные обрывки ее рассказов.

— Какие, например?

— Боюсь, высокие материи мне недоступны, — удрученно призналась Полли. — Потому что все мои воспоминания связаны с деньгами и житейской прозой. Она рассказывала, что семья ее жила очень бедно, отец был торговцем, из тех, кого вечно преследуют неудачи. Он постоянно разорялся, они то и дело продавали или закладывали мебель. Неприкосновенными оставались только пианино Альберты и книжный шкаф Рудольфа. Они недоедали, сидели в долгах, зато откладывали по грошу, лишь бы дать Альберте музыкальное, а Рудольфу — духовное образование. Рудольф стал пастором, получил приход в Лубергсхюттане и подружился с управляющим завода Фабианом, про которого все знали, что у него денег куры не клюют. Ему так и не удалось расплатиться с долгами за учение, Рудольфу Люндену, разумеется, не Фабиану. У Альберты в Скуге была славная квартирка, но годы шли, учеников становилось все меньше и меньше, с деньгами — туже, ей опять пришлось продавать мебель. Под конец у нее оставались только кровать, стул да пианино. В это время к ней и посватался Фабиан. Вот когда она зажила: у нее появилась розовая вилла на берегу озера, «бехштейн», картины, серебро, персидские ковры, дорогие сервизы и шторы. Внезапно Полли насторожилась:

— Тебе смешно? Я ведь предупредила, что помню одну чепуху. Не думай, Альберта была не такая глупая, какой выглядит в моем рассказе. На самом деле деньги для нее ничего не значили, она любила дядю Франса Эрика. И меня тоже.

— То, что ты рассказываешь, вовсе не глупо, — успокоил ее комиссар Вийк. — Даже твой беглый рассказ о ее жизни звучит как увлекательная история Яльмара Бергмана[29] или Диккенса. Только почему ты зовешь свою приемную мать просто Альбертой, а приемного отца — дядей Франсом Эриком?

— Потому что он был намного старше ее. Ему было шестьдесят восемь, когда они поженились и подобрали меня в Лубергсхюттане. А ей только что исполнился пятьдесят один год, и по сравнению с ним она была молодая, энергичная и красивая.

— Ну, красивой я бы ее не назвал, — заметил комиссар. — Хотя сразу было видно, что личность незаурядная.

— То же самое сказал и Эдуард, когда впервые увидел ее в крещенский сочельник, — сухо заметила Полли.

— Ну вот и последний съезд перед Кульбеком, теперь скоро и Чёпинг. А что это за Эдуард?

— Один противный парень, перед которым стелется Мирьям. Ради него она на все готова. По-моему, он тянет из нее деньги. Мирьям нашла его в какой-то датской больнице, приехал он то ли из Бразилии, то ли из Венесуэлы, но хорошо говорит по-шведски.

— Красивый малый?

— Ни капли, — решительно ответила Полли. — Только Мирьям и считает его красивым. Она повсюду таскает его за собой. Недавно вырядила его в черный костюм и привезла на кремацию. Дядя Рудольф прямо из себя вышел от такой бестактности.

— Потому что они с Мирьям не женаты?

— Да, и еще потому, что в церкви она усадила его среди нас, на скамье для родных. Но Мирьям и дядя вечно на ножах. У них разные взгляды буквально на все. На еженедельник, на женщин-пасторов, на цвет автомобиля, в котором едут на похороны, на таяние снега в Лубергсхюттане — на все.

Они миновали длинный виадук у въезда в Чёпинг.

— Словом, — подытожил Кристер Вийк, — опись имущества обещает быть весьма драматическим событием.

— Боюсь, что да. Ужасно хочется удрать подальше и выждать, пока улягутся страсти.

— Но ведь ты, как я слыхал, тоже наследница? Почему ты говорила Камилле, что не рассчитываешь ни на какое наследство?

— Это мне внушили еще в раннем детстве, — горько призналась Полли.