Дорогой мой человек - Юрий Герман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но он молчал.
А Елена там, в большой подземной хирургии, исполняла новый номер гвоздь сегодняшней программы — «Синий платочек». И раненые слушали затаив дыхание, не шевелясь, наслаждаясь Лениным голосом и нехитрой мелодией с такими понятными и простенькими словами:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч,
Ты говорила, что не забудешь
Нежных и ласковых встреч…
Порой ночной
Мы повстречались с тобой,
Белые ночи,
Синий платочек,
Милый, желанный, родной…
— Ничего особенного не произошло, — соберясь с силами, почти спокойно сказал Володя. — Я тебя, Варюха, оперировал.
— Ты только выполнил свой долг? — невесело глядя на него, спросила она. — Ты только сделал то, что на твоем месте сделал бы каждый? А тебе не кажется, что это похоже на хирурга, берущего аккорды на рояле? Эта скромность!
Нет, она вовсе не желала, чтобы «жар-птица» проскочила незаметно. Она вернулась к проклятой «жар-птице», она хотела немедленно обо всем поговорить, все выяснить, все решить до конца.
Но он не мог, не имел права.
— Я принес тебе твои осколочки! — сказал он, стараясь улыбаться. Сохрани на память, после войны будешь показывать знакомым… Держи!
Она подставила ладошки — лодочкой, и он высыпал туда тихо звякнувшие осколки — все семь.
Елена пела на «бис»:
И мне не раз
Снились в предутренний час
Кудри в платочке,
Синие точки
Ласковых девичьих глаз…
— Это все ты вынул у меня из головы? — почти шепотом спросила Варя.
— Ага!
— А череп у меня тоже такой противненький, как у того скелета, который нам отказались продавать не по безналичному расчету?
— Помнишь, ты тогда написала в жалобной книге, что «отказ продажи скелетов не по безналичному расчету можно назвать головотяпством», улыбаясь, сказал Устименко. — И требовала, чтобы я разрешил тебе довести твою кляузу до «логического конца».
— Ты все так помнишь?
— У меня отличная память.
— Но ты помнишь наизусть.
В подземной хирургии опять захлопали, было слышно, как Елена сказала:
— Товарищи легко— и тяжелораненые, наш концерт закончен!
— Ты спросила, не противненький ли у тебя череп? — не глядя на Варвару, осведомился Володя. — Нет, не противненький!
— Желтенький, как дынька?
— Нет, беленький…
С дрожащей улыбкой на губах она играла с ним в эту игру — лишь бы он не уходил. Что угодно — только бы он сидел тут.
— А это не неприлично, что ты копался в моих мозгах?
— Нет, не неприлично. Во всяком случае, я старался копаться как можно меньше!
— Но все-таки немножко полазил своими ручищами?
Только она одна во всем мире умела так разговаривать.
— Почему ты молчишь? — вдруг спросила Варвара. — Больше нам нельзя просто болтать. Я должна тебе на все ответить. И за все…
— Тебе нельзя сейчас! — быстро сказал он. — Ты еще больна. Варя! Ты будешь нервничать, и плакать, и…
— А ты думаешь, я каменная! — внезапно охрипнув, воскликнула она. Думаешь, мне не обидно? Как ты смеешь ни о чем меня не спрашивать? Взял и спрыгнул тогда с трамвая, взял и спрыгнул навсегда, взял и вычеркнул меня, да? Ведь я… ведь ты… ведь это же мучительно… Не смей уходить, слушай, я должна все сейчас тебе рассказать!
Но он не мог слушать, он не имел права слушать. Все-таки он был врачом. И железным командирским голосом, не громко, но так, что она поняла — иначе он тотчас же уйдет, — Устименко велел ей замолчать.
— Тебе же нельзя, Варя, — наклонившись к ее забинтованной голове, сказал он, — тебе нельзя, невозможно волноваться. Потом, когда ты поправишься, — мы потолкуем. А сейчас нельзя, это преступление — то, что я тебе позволяю.
— Я умру от говорения? — вдруг осведомилась она, и глаза ее заблестели. — Да? А теперь скажи: «Идиотка!» Помнишь, как ты говорил, когда я не понимала, чего хочет от всех нас твой великий Сеченов?
— Идиотка! — радостным шепотом сказал он.
— А еще что ты говорил?
— Мракобесы!
— Это свыше сил человеческих! — сказала она, бледнея. — Свыше сил, Володька! Погоди!
Несколько мгновений она молчала. И он сидел, склонившись к ней, — ждал. Он уже не смел ее останавливать.
— То, что происходит, — преступно, — быстро и четко зашептала она. Мне нет ни до чего никакого дела. Ни до твоих штук, ни до этого… жар-птицы. Мы одни с тобой во всем мире, мы одни! Я не понимаю, не знаю, не хочу больше думать. То, что случилось, — случилось, это — вздор! Но то, что мы теряем друг друга, — ужасно, это невозвратимо, Володя. Пойми, пожалуйста, пойми! Я знаю, ты тоже знаешь — мы приговариваем себя к безбрачию, потому что, как бы ни сложились наши жизни, мы будем одиноки, ужасно одиноки, ведь это же все невозможно без любви, это же не считается. Но годы, Володька, годы уйдут, жизнь будет дурацкой, глупой, как уже была, как есть, жизнь наполовину, на четверть, не настоящая. Ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь, ты еще не научился понимать, ты ведь до сих пор не окончательно взрослый. Подумай, вспомни, представь себе, дурачок, как ты мог взять меня с собой туда, за ту твою границу. Ведь ты же мог! Мог?
Он поднялся.
— Ты уходишь? — шепотом спросила она.
— Да, — ответил он. — Я завтра приду. Больше нам нельзя нынче говорить.
— Вытри мне, пожалуйста, нос, — попросила она, — я вся изревелась. Там, на тумбочке, платок…
Он вытер ей нос и ушел сутулясь, а Варвара подумала: «Нет, это не третий раз — третий будет совсем отдельно, не завтра, не здесь, может быть через много лет, когда мы состаримся. Впрочем, вряд ли! Третьего раза может и вовсе не быть…»
И она стала ждать завтрашнего дня.
Но завтрашнего дня Варя тоже не дождалась, потому что ночью майора Устименку вызвали телефонограммой к большому начальству, о чем Степановой сообщила военврач Вересова.
— А днями мы вас эвакуируем в тыл, — весело добавила она. Подполковник Козырев в курсе дела и, несомненно, вас проводит…
Варя ничего не ответила.
«ТАНЕЦ МАЛЕНЬКИХ ЛЕБЕДЕЙ»
Уорд привез Невилла на машине санитарного транспорта и сам руководил процессом погрузки раненого на пароход. «В таких делах он — дока», — так подумал Володя, следя за английским врачом. Но именно в таких — не больше. И историю болезни Уорд привез в роскошном конверте за пятью печатями.
— Так не пойдет, Уорд, — сказал Устименко, когда они остались вдвоем в кают-компании. — Я должен знать, что здесь написано. Мы немножко изучили друг друга, не правда ли? Ответственность за вашу, простите, трусость может быть, я и слишком резок — все-таки несете вы, а не наша медицинская служба. Поэтому я желаю — так же, впрочем, как и мой шеф, профессор генерал Харламов, — чтобы в истории болезни была отражена наша точка зрения, наше утверждение необходимости оперативного вмешательства. По всей вероятности, в запечатанном документе сказано не все, иначе бы вы здесь же вскрыли пакет.
Но Уорд, разумеется, пакета не вскрыл.
Он погрузился в традиционное английское безмолвие, не в молчание, а именно в чопорное безмолвие, потом сказал, что Устименко «очень пунктуален, очень», и отбыл, пообещав доставить другую историю болезни.
— Видите, как я вас раскусил, — с недобрым смешком заметил Устименко.
— Не ловите меня на слове, — сухо ответил Уорд. — Другую, в смысле открытую, вот что я хотел сказать.
— Но и эту же можно открыть! История болезни — не диппочта. Кстати, не забудьте отметить в другой истории оба случая вторичного легочного кровотечения.
Это было сказано уже на трапе. Англичанин пожал плечами и уехал, а Володя пошел к своему пятому графу Невиллу.
— Вы можете меня называть просто Лью, док, — сказал он.
— Сэр Лью?
— Нет, Лью. Вы же очень старенький по сравнению со мной! И пусть я полежу тут на воздухе, док, пока такая хорошая погода. Мне здесь отлично и все видно.
— А вас не слишком обдувает?
— Нисколько!
Носилки стояли за ветром — возле лазарета, и все-таки тут было прохладно. У тети Поли нашелся оренбургский платок — она сама принесла его англичанину. Вдвоем с Володей они повязали ему голову — по всем сложным правилам — быстро и искусно. Отросшие льняные кудряшки тетя Поля выпустила наружу — на чистый, не обожженный лоб и на виски. Лайонел осведомился:
— Теперь я русская матрешка, да, док?
Володя не смог заставить себя улыбнуться, глядя на лейтенанта: гордая, бешено гордая девчонка, старающаяся держаться как мальчишка, — вот так подумал майор Устименко про этого летчика королевских военно-воздушных сил метрополии Лайонела Ричарда Чарлза Гэя, пятого графа Невилла и композитора, имя которого никто никогда не услышит.
— Теперь я буду пить молоко! — сказал Лайонел.
— Будешь, будешь, Ленечка! — подтвердила тетя Поля, когда Устименко перевел ей насчет молока. — Будешь, Леня!
