Война. 1941—1945 - Илья Эренбург

Французы, чехи, голландцы, бельгийцы, датчане, норвежцы легко поймут нас. Вот уже свыше двух лет, как огромная часть Советского Союза находится под пятой немцев. Гитлеровцы установили своеобразную иерархию каторги: они обращаются с французами хуже, чем с норвежцами, с русскими хуже, чем с французами. Что должен чувствовать танкист или моряк, уроженец Украины, понимая, что его семью немцы убили, или угнали в Германию на каторжные работы, или — в лучшем случае — обрекли на голодное и позорное прозябание?

Сейчас молоденькие девушки отстраивают Сталинград. Это учительницы, студентки, служащие. Они не были каменщиками. У них на пальцах нет кожи — сошла. Они кладут в день до пяти тысяч кирпичей. Они живут в землянках, где ютились солдаты. Легко ли это? При этом они читают в газете, что, отступая, немцы жгут города. Сожгли Орел. Сожгли Карачев. Сожгли Жиздру…

Я привез с фронта печатный листок: приказ германского командования о принудительной эвакуации целого района. Приказ на двух языках: русском и немецком. В приказе сказано: «Каждый должен тотчас отправляться со своей семьей, скотом и движимым имуществом в западном направлении». Указывается маршрут, затем следует: «Отправляться только в западном направлении. Кто будет следовать в восточном направлении, будет расстрелян». Это значит, что немцы угоняют на запад сотни тысяч людей с детьми, со стариками. Гитлеру нужны рабочие руки, чтобы рыть укрепления на Днепре и дальше — на Немане, на Висле. Я прошу представить себе размеры трагедии: полк Красной Армии, который, продвинувшись на восемнадцать километров вперед, нашел пепел вместо деревень и десяток обезумевших женщин, спрятавшихся в лесу.

В Таганроге Красная Армия нашла и дома, и жителей: немцев оттуда выбили внезапно — они не успели ни сжечь город, ни угнать людей. Это удача. Немцы ее учли, они становятся осторожней: они начинают жечь впрок, угонять жителей заранее. Вот одна из причин великого нетерпения нашего народа: от сроков зависит судьба страны, судьба миллионов людей, будущее.

Мне привелось прочесть в одной заграничной газете такое толкование нашего нетерпения: мы несем большие жертвы и поэтому обижены, что у наших союзников мало жертв. Нет, наш народ не кровожаден и не злобен. Мы вовсе не хотим, чтобы другому было тяжело, потому что нам тяжело. Мы только хотим скорее покончить с кошмаром России и с кошмаром Европы. Разве можно утешить украинца сознанием, что и французу не легче? Каждый из нас рад, что англичане не испытали вторжения гитлеровцев. Беда не в том, что у наших союзников малые жертвы — это не беда, а радость, беда в том, что Красная Армия должна одна сражаться против всей германской машины. Сейчас — в дни самых напряженных сражений — это может быть сказано буквально: после окончания сицилийской кампании ни один немецкий солдат не сражается ни с кем, кроме как с русскими. Я не говорю при этом о мужестве оккупированных стран: мы его знаем и ценим. Мы знаем, что часть немецких дивизий — увы, относительно малая — удерживается безоружными народами: французами, югославами, поляками, норвежцами, датчанами. Но где подлинный отрыв немецких сил, находящихся на востоке? Его мы не видим, и этим объясняются чувства нашего народа.

Когда мы говорим или пишем о том, что второй фронт необходим, какие-то чудаки или клеветники начинают уверять, будто мы тем самым поворачиваемся к Гитлеру. Нет, наша ненависть к фашизму глубока. Между нами и гитлеровцами море крови, горы пепла. Хорошо, если мирные обыватели какого-нибудь заокеанского штата, которые за воскресным ростбифом говорят о безоговорочной капитуляции Германии, будут так ненавидеть Гитлера, как ненавидят его солдаты Красной Армии. Вся страсть наша в одном: покончить с «новым порядком» Гитлера. А с ним теперь можно покончить: мы молча выполнили самую трудную часть работы — мы расшатали, ослабили германскую армию. Нужно общее усилие всех союзников, чтобы повалить Гитлера. А желтые листья в садах напоминают нам, что листопад не за горами…

Плач невольниц

Передо мной десяток открыток. Это письма украинских девушек, насильно увезенных в Германию. Из Франкфурта, из Берлина, из Кюстрина — из лагерей. Письма адресованы в села Западной Украины. Они прошли через немецкую цензуру. В них многого не скажешь, но в них столько горя, что я не могу их спокойно читать: горькими слезами плачет Украина.

Девушку Ярину Р. забрали. На ее груди печатный ярлык с номером — для дороги. Еще недавно она была Яриной. У нее была мамочка и тетя и друг Опанас. Теперь она невольница номер 558 271. Полмиллиона украинских девушек уже проследовали в неволю. Куда ее везут? Во Франкфурт-на-Майне. Там на военном заводе украинские девушки должны изготовлять снаряды. Может быть, один из этих снарядов убьет Опанаса…

«Нас, девушек, 1500. Больше всего украинок, есть из Югославии, есть болгарки и польки».

«Здесь мы, украинки. Около нашего лагеря лагерь литовских девушек. А за ним — для русских».

«Встаем мы на работу в половине шестого утра. В десять часов вечера стираем наши платья».

«Дорогие мои, если нет у вас хлеба, пошлите мне крупы. Раньше хозяин лагеря не позволял варить, а теперь можно.

Некоторые девушки варят кашу. Хотелось бы мне после восьми месяцев поесть… О, если бы вы знали про наше житье!..»

Девушка Федося пишет: «Добрый вечер, тату и мама! Вы пишете, что я вам только десять слов пишу. Ох, дорогие родители, если бы можно было писать, написала бы много! Но открыток нам не дают, а письма не принимают. Вы пишете, когда я к вам приеду. Я знаю, когда меня сюда привезли, а когда выпустят, один бог знает».

Ярина хотела послать маме фотографию. В январе она писала: «Хочу прислать вам карточку, только русских здесь не снимают». Наконец Ярине повезло: ее сняли. Вот она на фотографии — невольница с биркой на груди: «Ост». Фотография дошла до украинского села, и в марте Ярина пишет матери: «Вы спрашиваете, что у меня за бумажка на платье. Мы это не носим по своей воле, нас заставляют это носить».

Девушки пишут осторожно: детские уловки. Но, видимо, у немецких цензоров слишком много работы: открытки дошли.

«Я сейчас еще жива и здорова. Не знаю, что будет. Ходим во всем своем, одежды нам не дают».

«Вы пишете, что послали восемь посылок, но я их еще не получила. Не горюйте обо мне, я еще здорова, а такого я вам не желаю, такого желаю тем, кто меня сюда привезли».

Девушки томятся, как птицы в клетке. Они пишут на казенных немецких открытках глубоко человеческие слова. Вздыхает Мария Н.: «Лети, мой листок, на далекий восток, лети меж облаками…» Но самые трогательные, самые печальные письма пишет Ярина, вот эта, с биркой на груди:

«Я думала, что мы с тобой никогда не расстанемся, а нас разлучили злые люди. Даже скотина колотится, когда выгонишь ее из родного села. Так и люди теперь… Вот придет лето, тепло у вас будет, весело, пташки запоют, только слушай, да и зозуля закукует. А здесь нет пташек ни летом, ни зимой». Еще пронзительней звучат эти слова по-украински: «А тут нема нiякого пташства нi лiтом, нi зiмою».

Большой немецкий город. Большие заводы. По мостовой ведут невольниц. Немки смотрят, издеваются. Немцы подгоняют: «живей!» Кривляются на домах готические буквы. Идет Ярина. На груди у нее бирка. В груди великое, неизбывное горе. Хоть бы долетела сюда маленькая пичуга оттуда, с востока. Хоть бы прощебетала она про далекую Украину. Но кругом все чужое, все непонятное. Иди живее, невольница! Гитлеру нужны снаряды, чтобы убить Опанаса, чтобы терзать родную Волынь.

Виселицы страшнее этих открыток. Тела истерзанных потрясают больше, чем слезы. Но не скрою — для меня горе Ярины ужасней всех пыток. Немцы надругались над юными душами. Они растоптали самое сокровенное: право человека умереть на своей земле. Пусть не попытаются завтра тюремщики Ярины прикинуться людьми. Мы вспомним тишину огромных лагерей, где глотали слезы невольницы. Страшное проклятье повиснет над землей тюремщиков: проклятье тишины. Молча пройдет по широким улицам Германии справедливость. Может быть, сейчас в лесах Шварцвальда и Гарца еще чирикают птицы. Их не слыхала Ярина. Их не слышат невольницы. Да улетят птицы из проклятого неба. Да не будет у тюремщиков ни слов, ни имени: только номера.

2 сентября 1943 г.

Изгнание врага

В эти торжественные часы хочется сосредоточиться, взглянуть назад.

Сентябрь сорок первого… По Крещатику проходят немецкие колонны. Берлинское радио каждый день сообщает о захвате городов, сопровождая сводки барабанным боем, присвистом, щелканьем, лаем Гитлера, воем сотни комментаторов. Сухими, жесткими глазами провожают бабы отступающих красноармейцев. Фельдмаршал фон Рейхенау снимается на фоне Харькова, и немцы сопровождают фотографию короткой подписью: «Завоеватель». Пыль мечется над проселками: танки Гудериана несутся из Путивля, из Конотопа к Орлу. Плетутся на восток женщины с грудными детьми, а немецкие летчики их расстреливают и, возвратясь на аэродром, пьют «за победу!». В Германию идут поезда с украинской пшеницей. Гитлер кричит: «Красной Армии больше нет». Гитлер вместе с Муссолини снимаются среди развалин Смоленска. Почтенный профессор читает лекцию в Гейдельберге: «Россия — это колосс на глиняных ногах», и студентики, еще не призванные в армию, гогочут: «На глиняных, го-го!»… Немцы врываются в Донбасс. Осенний ветер качает тела повешенных горняков. Берлин озабоченно кудахчет: «Нам не хватает комендантов и полицейских». Им кажется, что партия выиграна. И даже американская газета «Нью-Йорк таймс» пишет: «С потерей Донбасса становится почти немыслимым организованное сопротивление России…»