Война. 1941—1945 - Илья Эренбург

Много писателей с первых дней войны работают в армейской печати. Они делят с Красной Армией трудности походной жизни. Другие писатели в качестве военных корреспондентов центральной печати выполняют ответственную работу на фронте. Наша семья узнала много потерь. Писатели показали себя смелыми солдатами. Об этом необходимо напомнить. Один неврастеник порой заметней сотни героев. Вряд ли Корнейчук хотел в персонаже своей пьесы, названном Крикуном, что-либо обобщить. Наш долг перед погибшими друзьями, работниками армейской печати и военными корреспондентами сказать, что в своем огромном большинстве писатели-фронтовики не крикуны, но солдаты.

Работа в армейской печати нелегка. Не все редакторы понимают природу писателя. Конечно, любой прозаик или поэт может написать заметку о том, что нужно доставлять горячие щи на передний край или что нехорошо ходить с оторванной пуговицей. Вопрос в другом: следует ли для таких заметок прибегать к труду писателя? Я не говорю об исключительных случаях: бывает, что мастера артиллерийского огня должны идти в штыковую атаку. Я говорю о каждодневной работе. Писатель не может писать автоматично. Все написанное отражается и на самом писателе. Если писатель будет сто дней писать о бане, в сто первый он не сможет написать о красоте и величии родины. Такова специфика творчества. Если мои слова дойдут до некоторых редакторов как московских, так и фронтовых газет, если их услышат работники политотделов, пусть они вспомнят старую сентенцию о том, что не всегда разумно топить печи красным деревом.

Рассматривая произведения писателей фронтовых или центральных газет, нельзя ни на минуту забывать о том, что зачастую характер их работы определяется внешними обстоятельствами. Чтобы написать повесть, нужно обладать некоторым количеством свободного времени. Это ясно каждому. Ясно каждому, что, если ты сегодня едешь как военный корреспондент в Сталинград, а приехав оттуда, неделю спустя, получаешь предписание на Донец, то повести ты не напишешь. Помимо муз существуют редакторы. Это относится и к армейской печати. Многие наши поэты с первых месяцев войны на фронте. Если пребывание в тылу опустошило некоторых писателей, то пребывание на фронте не дало возможности многим, душевно обогатившимся, создать то, что они могли бы создать и что они еще создадут. Было бы не только аморальным, но и абсурдным подходить с одними и теми же критериями к работе фронтовика и тыловика. Искусство требует времени. Об этом следует напомнить нетерпеливым судьям.

Есть много несправедливого в оценке работы того или иного писателя. Есть много случайного и преходящего в успехе того или иного произведения. Иногда дело решает имя: отблеск довоенного горения. Иногда автору удается прельстить читателей или зрителей картинами войны, которой автор не видал и которая поэтому показана такой, какой ее хотел бы увидеть тыл. Иногда писатель, повидавший фронт, как турист, опережает солдата. Однако все это глубоко временные явления. Справедливость неизбежно восторжествует. Лучше читатели на фронте. Они отличат драму от мелодрамы. Долго нельзя жить за счет прошлого. Турист опорожнит содержимое своей записной книжки. Настанет день, и мы увидим выстраданные, зрелые книги. Их напишут писатели, которые эти годы прожили с народом.

Теперь часто слышишь беседы о необходимости монументальных полотен. В этих рассуждениях есть и правда, и самообман. Правда в том, что за два года народ безмерно вырос. Мысли и чувства созрели, углубились. Строже, целомудренней должен отнестись к своей работе писатель. Читатель теперь знает, как выглядит война, он хочет знать, как выглядит душа человека. Описание подвигов или злодеяний не удовлетворяет читателя, он ищет того, что скрыто за делами, — ключа к познанию своей эпохи.

Я сказал, что в разговорах о монументальных полотнах есть и самообман. Мы часто слышим от читателей сетования: «Почему у нас нет «Войны и мира» второй отечественной войны?» Ведь многие писатели настолько приучили читателей к мысли, что произведение искусства рождается от наличия материала и доброй воли исполнителя, что подобные претензии кажутся логичными. Но писатель должен уметь и отказывать. «Война и мир» написана писателем, который узнал войну как ее участник. Вряд ли без душевного опыта, приобретенного в Севастополе, Толстой смог бы создать свой гениальный роман. Замечательные книги о войне напишут не соглядатаи, а участники, у которых теперь подчас нет возможности написать даже письмо родным.

Когда мы говорим о «монументальных полотнах», мы обычно представляем классический русский роман XIX века. Он замечателен познанием природы человека, отсюда его глубокий реализм. Писатель, который два минувших года был занят литературой, накопил ограниченное знание войны. Даже обладая даром высокой наблюдательности, он увез с фронта лишь отдельные впечатления. Он описывает человека, которого встретил, он не может выбрать героя из сотни досконально им изученных людей. Он приводит такой-то эпизод не потому, что он его облюбовал, а потому, что ему рассказали именно этот эпизод. Может быть, таких наблюдений и достаточно для новеллы, для романтического или сатирического романа, для поэмы, для трагедии, — их недостаточно для классического романа. Толстой знал не только своих героев, — он знал всю их родню, сотни их сверстников и знакомых, о которых и не упомянул. Он прекрасно знал, что делал тот или иной его персонаж между двумя главами романа. Писатель, знакомый с фронтом как турист, напрасно попытается написать классический роман о войне: его повествование будет узкой дорогой, освещаемой фарами, направо и налево от которой мрак. Но зародыш классического романа уже живет в голове фронтовика, который теперь думает куда меньше о литературных формах, нежели о характере вражеской обороны.

Роман требует перспективы. Его нельзя создать на ходу, когда описываемое событие еще не закончено. Мы твердо знаем, что мы победим. Но лица победы никто из нас не видит. А ведь последний день определяет предшествующие. Сейчас впервые можно написать классический роман о той эпохе, которая закончилась 21 июня 1941 года. Военное время благоприятствует расцвету заменителей, но от одного удержимся: от заменителей литературы.

Неправда, что война убивает литературу. Неправда и то, что война благоприятствует литературе. Некоторые литераторы всегда говорят, что каждый переживаемый ими период благоприятствует расцвету литературы. Они это повторяют уже много лет. В часы опасности страна или город объявляются состоящими на исключительном положении. Война — исключительное состояние сердца. Человек на фронте многое приобретает, одновременно он и многого лишается. В воздухе войны выживают, крепнут одни виды искусства, чахнут другие. Война не допускает нюансов, она построена на белом и на черном, на подвижничестве и на преступлении, на отваге и на трусости, на самоотверженности и на подлости. Тот, кто вздумал бы усложнять психологию врага, выбивал бы винтовку из рук своего защитника. Мы не станем утверждать, что война — идеальный климат для искусства. Пушкин или Гюго могли бы описать оборону Сталинграда. Не думаю, чтобы это удалось Чехову или Флоберу.

Во время войны расцветает самая эмоциональная форма литературы — поэзия. Заново возрождается романтика, способная изменять пропорции и пренебрегающая внешней правдоподобностью во имя эмоциональной правды. Наша поэзия за время войны очистилась и выросла. В прозе господствует лирическая новелла или повесть. За два года войны, несмотря на все трудности, наша литература обогатилась произведениями более значительными, чем в довоенные годы. Мы можем не прибедняться. Мы не должны и торжествовать: по сравнению с душевными событиями с людьми Севастополя и Сталинграда наша литература еще очень бледна.

Мы видим, как с начала войны исчезли споры о примате того или иного литературного направления. Это не апатия, это душевное напряжение. Если находятся писатели, которые упрекают современных авторов в мнимом консерватизме формы, то мы можем ответить, что вчерашние новаторы незаметно для себя, но вполне заметно для других стали фанатичными консерваторами некоторых литературных приемов. Война рождает любовь к тишине, к строгости, к целомудрию. Грозность тем проясняет стиль. Литературные бури всегда подымаются в спокойные годы. Оправдано временем наше стремление к ясности, к законченности. Неудивительно, что поэтика Маяковского многим молодым поэтам кажется большим анахронизмом, чем поэтика Пушкина. Однако у нас нет сейчас врагов дерзаний и блюстителей канонов, нет и, надо надеяться, не будет. Ямб наших поэтов не похож на ямб пушкинского времени. Цезуры видоизменили его. В нем сказывается опыт символистов, Маяковского, поэтов советской эпохи. Тот же опыт сказывается и в отборе слов, в образах, в архитектуре стиха. Проза Гроссмана или Платонова — это не возвращение к реалистическим рассказам прошлого века, это и не те стилистические и синтаксические искания, которые прельщали авторов в двадцатые годы нашего века.