Семья Рубанюк - Евгений Поповкин

— Как не совестно, товарищи! — вмешался Вяткин. — Оба кандидаты партии, хорошие друзья. Спите даже вместе.

— Они спят вместе, чтобы следить друг за другом, — вставил кто-то с нар негромко, но реплику услышали, и в вагоне сдержанно засмеялись.

— Ну, ясно! — твердо произнес Петро. — Насколько я понимаю, у вас дружба дружбой, а табачок врозь… Лишнее оружие и инструмент один у другого потаскиваете.

— Они не лишние, — встревоженно сказал Топилин, поняв, к чему клонит командир взвода. — Они пригодятся…

— Раз автоматы, лопатки можно утащить, значит они лишние, — перебил его Петро. — Евстигнеев!

— Я! — громко и басовито откликнулся с нар усатый пожилой старший сержант и с неожиданной для его огромного тела легкостью соскочил на пол. — Слушаю, товарищ младший лейтенант.

— Вы докладывали о некомплекте оружия в вашем отделении?

— Так точно.

— Получите у Шубина три лопатки, у Топилина — два автомата.

— Есть!

Евстигнеев отвечал командиру взвода так молодцевато и в то же время с таким сознанием собственного достоинства, что в нем нетрудно было угадать опытного, хорошо знающего солдатскую службу человека.

— Все! — коротко объявил Петро. — В следующий раз, если повторится, накажу!

— Суд строгий, но справедливый, одобрил Вяткин, цедя в алюминиевую кружку воду из питьевого бачка.

— Нравятся мне они, — вполголоса признался Петро, когда командиры отделений разошлись по своим местам.

Евстигнеев у тебя крепкий сержант. Еще в прошлую войну воевал. Сибиряк. Охотник.

Вяткин знал в батальоне всех, и Петро слушал его с живым интересом. Ведь предстояло вести этих людей в бой.

— Топилин из казаков, старый комсомолец, — рассказывал парторг, — станицы… дай вспомнить… Багаевской… Он у нас лучший агитатор. Две благодарности имеет от командования за находчивость в бою. Мы его недавно в партию приняли. Шубин… Этот горьковчанин, сормовец. На его счету три «языка». Командир полка к ордену представил.

Вяткин ввел Петра в курс всех событий и, уходя, сказал:

— Учти, Рубанюк, ротная парторганизация тебя уважает и за бой под Быковкой и вообще… Тебя в пример ставят. Для коммуниста это все.

— Постараюсь не подкачать, Василь Васильевич, — заверил Петро, обрадованный похвалой.

Приглядываясь в дороге к бойцам, он все чаше останавливал свое внимание на Евстигнееве, который и внешностью и деловитостью своей очень напоминал отца. И Петру было приятно, что молодежь часто советовалась с ним, относилась к нему почтительно-любовно.

Спустя двое суток, когда дивизия, выгрузившись из эшелона, маршем прошла до Миллерова и получила приказание готовить здесь оборонительный рубеж, Петро разговорился с Евстигнеевым.

Бойцы рыли за городом окопы и ходы сообщения. Евстигнеев, скинув пилотку и поблескивая на солнце круглой, как мяч, лысой головой, поправлял на бруствере маскировочный дерн.

Петро постоял, любуясь искусными, ловкими движениями его рук, потом присел у окопа. Доставая из кармана шаровар голубенький кисет, расшитый Оксаной, он предложил Евстигнееву:

— Курите… Хороший табачок.

Евстигнеев распрямился, смахнул рукавом гимнастерки крупинки пота с лысины, надел пилотку и присел рядышком.

— Не пользуюсь я вообще-то. Ну, разрешите, цыгарочку испорчу. Для компании.

Евстигнеев щепочкой счистил с широких ладоней налипшую землю, взял из рук Петра кисет осторожно, как хрупкую вещь.

— Извиняюсь, любушка подарила или супруга? — спросил он добродушно.

— Жена.

— И дети есть?

— Детей нет.

— Так-так… И еще спрошу, по отчеству как вас?

— Петро Остапович.

— У нас взводный был Петр Николаевич, подпрапорщик.

— Запомнили? Это когда же, еще в ту мировую войну?

— Так точно. В тыща девятьсот пятнадцатом и шестнадцатом. Как не упомнить? Всех знали по отчеству. Ротный — подпоручик Георгий Симонович Ферапонтов, полковой командир — Андрей Игоревич Сухомлинов.

Петро облокотился на бруствер и подпер щеку ладонью. Солнце согрело землю. В глубине еще влажная и холодная, она уже покрывалась нежными молодыми побегами, настойчиво пробивающимися сквозь жухлый прошлогодний бурьян.

— Ну вот опять пришлось воевать, Алексей Степанович, — сказал Петро, провожая взглядом коршуна, парящего над степью.

— Пришлось.

Евстигнеев бережно снял со штанины жучка, рассмотрел его и, отбросив, добавил:

— Это конечно…. Заставил проклятый фашист…

Последние слова Евстигнеев произнес раздельно и сумрачно, и сросшиеся брови его сошлись к переносице еще туже.

— Только я вот что скажу, — продолжал он, разглядывая нераскуренную самокрутку, которую неумело держал большим и указательным пальцами. — Конечно, воевал наш мужик и в ту войну, при царе Николае, исправно. Земля-то родная, русская… И на проволочные заграждения кидался, и, бывало, в атаку идем, так ни пулей, ни снарядом — ничем не остановишь. Лютый был мужик на тех, кто землю эту, русскую, отнять хотел… А охолонешь трошки, сидишь в землянке или в секрете, про дом вспоминаешь, про землицу эту… «Чья она?» — думаешь. У меня до самой революции земли-то с воробьиный скок было. А у полкового командира нашего, Андрея Игоревича Сухомлинова, все мы знали, тридцать тыщ десятин, чистеньких… Да лесу сколько! И речки свои, и конные заводы, и зерновые ссыпки, и так и далее… «Эх, думаешь, дали тебе в руки винтовочку трехлинейную: за веру, царя, отечество, мол, братцы, вперед! А чье же это самое отечество?»

Евстигнеев приподнялся.

— Эй, не так, орлы, не так! — крикнул он молодым бойцам, возившимся у пулеметной ячейки. — Извиняюсь, товарищ комвзвода, я сейчас…

Он подошел к бойцам, что-то объяснил им и, вернувшись, снова сел рядом с Петром.

— Дозвольте, я уж закурю… Так вот… Сейчас мне сказали бы: «Собирай, сержант Алексей Степанович, пожитки да ступай домой». Без тебя, мол, довоюем… Не пошел бы! Истинно говорю. И раненый не пошел бы. Пока фашиста не прогоним, пока и духу его поганого не будет на нашей земле, пригодится Алексей Степанович… Конечно, как говорил мой родитель, в первую силу под старость не войдешь… Ну, силы покудова есть… Не на одного фашиста хватит…

— У меня батько вот такой же, — вставил Петро. — Вероятно, партизанит сейчас.

Евстигнеев с его умными, проницательными глазами, с обстоятельными, мудрыми рассуждениями все больше нравился Петру.

— Вы вот, Степанович, сибиряк, — сказал он. — Оккупанты до вашего села никогда не доберутся. А говорите так, будто ваша хата и семья остались на Украине… или в Белоруссии.

— Ну-к что ж?

— Вообще, так, конечно, рассуждает каждый советский человек…

— Во-во! Жизнь одну строим, что я в Сибири, что, скажем, Арсен Сандунян в своей Армении… Об одной, говорю, жизни мечтаем. Как же совесть у меня может быть чистая, если я, скажем, сижу дома, колхозом своим любуюсь, трудодни подсчитываю, а фашист этот в Белоруссию помещиков обратно понасажал, людей в ярмо впрягает…

Евстигнеев выбросил окурок и нагнулся, чтобы сорвать травинку. Перекусив ее, продолжал ровным, спокойным тоном:

— …Когда в Запорожье Днепростанцию воздвигнули, а потом заводы поставили, я ездил с нашими ударниками в эту… экскурсию. Премировка нам такая была… Поглядел. «Ну, думаю, дюже это хорошо да ладно будет, если мы таких побольше понастроим. В общественный котел, для общего, сказать бы, нашего… богатства». И вот же, сам я в этом деле ни топориком, ни молоточком не работал, а хожу гордый. Потому что в гражданскую гнал я и гайдамаков и белополяков с Украины И акурат был раненный на Украине, за Днепром. Теперь рассудите, товарищ комвзвода, мог я или другой такие думки иметь в голове, когда над нами всякие Сухомлиновы командовали? У меня старший сынок, он постарше вас, на инженера выучился, мосты строил. А сейчас полковником. Недавно письмецо получил….

Петро заметил Вяткина, ходившего между окопами со свертком газет, окликнул:

— Что новенького, Василь Васильевич?

Вяткин подошел, вытянул из пачки газету и протянул ему:

— Бои сильные под Харьковом и Барвенковом. По восемьдесят самолетов наши сбивают.

Он присел рядом и сказал:

— Кончите рыть окопы, прошу готовить взвод баню.

— Вот это толково! — одобрил Петро.

В город батальон повели спустя два часа. Петро вымылся вместе с людьми своего взвода и, с удовольствием ощущая в теле легкость и свежесть, ожидал, пока выйдут все бойцы.

Евстигнеев и Вяткин озабоченно пересчитывали белье, укладывали тючки на повозку. Вдруг Евстигнеев поспешно поправил сползшую на затылок пилотку, одернул выгоревшую на солнце гимнастерку и, шепнув что-то Вяткину, вытянулся. К ним, опираясь на палочку и заметно прихрамывая, шел какой-то военный с двумя шпалами на петлицах.