Черные люди - Всеволод Иванов

Вышла и царица, за сукнами алыми, чтоб никто ее не видел, — от сглазу. За царицей царевич Алексей Алексеевич, увидал отца, бежит к нему: «Батя, батя…» Царевны старшие да молодшие, мамушки да нянюшки, да царевичева мама, княгиня Оболенская, за ним все: «Ах, ах!» А царь сына за ручку взял, идут мимо Сытного двора. Колокола отзвенели, не слышно уж и топоров, царь идет с царевичем, а у Сытного двора артели плотников стоят. Впереди плотничный староста Семен Петрович, стар, седат, шапку рвет с головы, поклон бьет большим обычаем, за ним все его люди…

Царь поклон тот отдал, посох в песок уткнул, царевич стоит строго.

— Семен Трифоныч, поздорову ль?

— Спаси бог! — ответил Семен Петров. — Здрав будь, государь!

У Семена Петрова лик постен, темен, нос длинный, глаза синие, как ледяные, буравят из-под кустистых бровей, а светят приветно.

— Еще денька три, государь;—поставим тебе амбар! А потом под тем дубом велел боярин Глеб Иваныч избу ставить пятистенную… Сыны-то спроворят.

Плотничный староста Петров пришел не сам-один, привел свою семью — пять сынов да трех племянников; его артель впереди других работает, дело все тянет.

Петровы родом с Онеги-реки, из северных приволий, где летними ночами из-за черно-синих зубчатых стен лесов стоят золотыми иконостасами нежные зори, в них сквозь кисею белых ночей просвечивают круглые бледные звезды. А днями, когда проходит солнце высоко в небе, в тех лесах-сюземах сумеречно, под лапчатыми, лохматыми елями, соснами, кедрами темнеют ровно пещеры, устланные зелеными пышными мхами, коврами алых брусничников, сизыми россыпями матовой черники да рубиновой костяники, полные душистой безветренной теплотой. И строил там Семен Петров со товарищи народу церкви бревенчатые, похожие на те лесные углы, полные смолистого духа, яркой игры солнца сквозь волоковые окна на красных полавошниках, на желтом полу да на темных иконах. И церкви его, Семенова, строенья похожи были на могучие, двадцатисаженные стройные ели, что возносятся из ровного моря лесов, торчат отдельно, словно орлица, неподвижно взлетевшая на десятках, сотнях бархатных зеленых крыл своих. Строя такие церкви, Семен Петров со товарищи смело громоздили клети-избы на клети-избы, в четыре, в шесть, в восемь углов, обсаживали их прирубами, украшали пристенками работы чудодейных топоров своих — крыли их высокими шатрами. И его строения единым махом взлетали к голубому небу, к золотому жизнеподателю — солнцу, близкие, родные земле, полные сладостной, неспознанной игры тихих светов в теплом, душистом дереве, сочащемся хрусталями смол, уставленные многими куполами с жестяными крестами, внутри изукрашенные резным золотым виноградом, басменным делом, да фольгою иконостасов, да светляками лампад, застывшими в ладанном дыму.

Века и века стоять тем церквам-елям, срубленным из обхватных кедровых бревен! А ежели и пожрут их ярые пожары от небесного грома ли, от людского ли небреженья, не смущались ничьи души: вскоре же воздвигались они снова, еще краше, еще выше, еще стройнее, деревянные храмы, рожденные из вечных лесов, дедовского искусства древнего топора, из бессмертной красоты лесной мужицкой души.

Протюкали топоры, вот и день доходит, и сыплется уж на храм, на рощи, на избы коломенские вечерний свет, меркнут луга да поля, стоят июльским тем вечером двое друг перед другом — царь и художник.

Смотрят каждый друг на друга: каждый друг другу надобен.

Известное дело — царю строить надо. Какой же он большой человек, ежели не строится? Вон каких каменных соборов в Кремле цари настроили — Успенский, Архангельский, Благовещенский… Годунов-царь колокольню Иванову надстроил, гордо золотом имя свое подписал, похвастался: я-де строил, царь Борис! И уж негде больше в Кремле строить — тесно! Да как же будешь храмы строить, ежели патриарх Никон, Москву бросив, у себя в Новом своем Иерусалиме собор невиданный себе строит, чтоб стал тот собор пупом православия, чтоб был в нем гроб господень точно как есть…

Ходил царь Алексей воевать чужие земли, нагляделся теперь на иноземные города — чего хорошего? Улочки узкие, двум вершным не разъехаться, дома каменны, высоки, темны, сыры, живут тесно, ребята на улицах орут — оглохнешь. Худо живут в Литве да в немцах! Или и нам эдак-то жить, в тесноте да в орове?..

А Алексею-царю хочется милой, ласковой жизни — вот как по-птичьему щебечут в царицыном саду ребятки… А то што это? Никон куда звал — к войне, крови, батогам, проклятьям, к железам, к цепям, пыткам. Не соборы нужны царю, а нужен ему дом утешный, свой.

И стоит перед царем, светится в закатном свете Семен Петров, седые волосы под горшок стрижены, нос длинный, глаза что лед, борода на сторону. И видит царь, знает он — этот мужик великую красоту жизни может дать, такую, которой сам царь не знает. Петров неграмотен, словами нищ, строить только может, и строеньем своим сказывает он свою душу.

И у великого художника, плотничного старосты Семена Петрова, растет в сердце точно взводень: хочется и ему царский дом построить, да такой, как еще никто на земле не строил. Сияла бы та царская изба чудесным светом мирным, как розово и величаво сияют острые, вырезные вершины зеленых елей, сосен и кедров, прикрытые ночным снежком, на восходе золотого, красного солнца. Как светлый град Китеж, что на Мамаевой тропе стоял и, говорят, ушел от безбожного того поношенья в чистейшее озеро Светлый Яр.

Говорит плотничный староста Семен Петров царю Алексею:

— Да дозволил бы ты, государь, построили бы мы тебе царскую избу, жил бы ты, государь, в избе сосновой, в легком духу, был бы здоров, не то что в камнях-то…

Царь смотрел в синие глазки художника:

«Как в воду смотрит мужик! Или у царя да у мужика одинакие мысли?»

Говорит царь:

— О том и думаю! Будем, будем строить.

И нахмурился:

— Как же мы с делами управимся? Сейчас недосуг.

— Место здесь богово, привольное, — говорил Петров. — Ровно у нас на Онеге-реке… Холм ладный, роща, река под горой. И надо вот эдак… Погодь, государь!

Увлеченный художник протянул руку, сломил ветку клена, обрывал торопливо остролапые листики.

— Погодь, — сказал и царь и подал Петрову свой посох индейский. — Эдак будет ловчей!

И плотничный староста, светлый, повеселевший, взяв царский посох, набрасывал на песке, как ставить царский дворец.

— Так вот, лицом на Москву, твоя, государева, изба… Эдак вот — царицына…

Художник чертил, царь, нагнувшись, смотрел безотрывно. Словно утренние туманы над лугом, проплывали перед ним образы будущих строений, давно зародышем в яйце жившие в душе плотника. Они давно рвались жить, искали выхода, да не было тепла, силы, чтобы набрать мощи, развиться, проклюнуть скорлупу, встать высоко под небом в проявленной красе — в дереве, в красках, в резьбе, в позолоте, в узорах чудных, явить все то же самое живое, что сияет в свете, звенит в ветре, пахнет в зелени, во влажной от дождя земле. Чуял, знал царь, что в плотнике-старике готовы явиться красоты народные. И кто бы мог помочь им кроме него, царя? Подвигом бы было это добрым, щедростью, богатством царским, вечной для него славой… Не то что война, раззор да мечтанья…

Царь смотрит, а ближние люди стоят за ним разноцветной стенкой, парчовой, шелковой, кичатся — они-де ближние, досадуют, что царь ихний с черным мужиком говорит да говорит.

Ворота Сытного двора скрипнули протяжно; по песку шаги быстры, бежит стольник Енгалычев, тряхнул волосами, согнулся в дугу, голову с волосами чуть не к желтым сафьяновым сапогам свесил.

— Государь, государыня царевна, сестрица Анна Михайловна спрашивать изволит: завтра государь-братец будет у нее именинный пирог кушать, так какую начинку изволит он приказать?

— Батя, да иде-ем! Батя! — теребит за рукав отца царевич. Соскучился он, устал. Ну, ребенок!

Отмахнулся Алексей Михайлыч: «Погодь…» Над ним в темнеющем зарном небе — чудо, и кажет царю то чудо плотничный староста Семен Петров. Град встает новый, тихий, полный райского света, птицы поют сладостно — Сирин да Гамаюн. Проста мужицкая красота в том граде — правая, сильная, вечная как земля, — народная… Не каменный тяжкий собор перед ним, а легкое, цветное рубленое строенье. Словно низкое солнце через густой лес светит, на ветвях у елей золотой жар-птицей сидит. Светлеет царь, а до того время места себе найти не мог, словно он в болоте погряз, словно на нем сапожки не легкие, брусничного сафьяна, а чугунные, двухпудовые… Нет, мир надобен, сидеть московским царем бесстрашно да избы красные строить… Куда там воевать!

— Ладно, Семен, как по отчеству величать?

— Макарычем! — проворно отбил поклон Семен — плотничный староста.

— Семен Макарыч, приходи-ка ты ко мне. Завтра, что ль. После обеден… Я прикажу, тебя пустят! Эй, жильцы!

Подбежало трое, уж не разобрать, в каких кафтанах, — темно.